Тургенев Иван
Сергеевич. Поездка в полесье
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Вид огромного, весь небосклон обнимающего бора, вид «Полесья» напоминает вид
моря. И впечатления им возбуждаются те же; та же первобытная, нетронутая сила
расстилается широко и державно перед лицом зрителя. Из недра вековых лесов, с
бессмертного лона вод поднимается тот же голос: «Мне нет до тебя дела, —
говорит природа человеку, — я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть».
Но лес однообразнее и печальнее моря, особенно сосновый лес, постоянно
одинаковый и почти бесшумный. Море грозит и ласкает, оно играет всеми красками,
говорит всеми голосами; оно отражает небо, от которого тоже веет вечностью, но
вечностью как будто нам нечуждой… Неизменный, мрачный бор угрюмо молчит или вот
глухо — и при виде его еще глубже и неотразимее проникает в сердце людское
сознание нашей ничтожности. Трудно человеку, существу единого дня, вчера
рожденному и уже сегодня обреченному смерти, — трудно ему выносить холодный,
безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды; не одни дерзостные надежды
и мечтанья молодости смиряются и гаснут в нем, охваченные ледяным дыханием
стихши; нет — вся душа его никнет и замирает; он чувствует, что последний из
его братии может исчезнуть с лица земли — и ни одна игла не дрогнет на этих
ветвях; он чувствует свое одиночество, свою слабость, свою случайность — и с
торопливым, тайным испугом обращается он к мелким заботам и трудам жизни; ему
легче в этом мире, им самим созданном, здесь он дома, здесь он смеет еще верить
в свое значенье и в свою силу.
Вот какие мысли приходили мне на ум несколько лет тому назад, когда, стоя на
крыльце постоялого дворика, построенного на берегу болотистой речки Ресеты,
увидал я впервые Полесье. Длинными сплошными уступами разбегались передо мною
синеющие громады хвойного леса; кой-где лишь пестрели зелеными пятнами
небольшие березовые рощи; весь кругозор был охвачен бором; нигде не белела
церковь, не светлели поля — все деревья да деревья, все зубчатые верхушки — и
тонкий, тусклый туман, вечный туман Полесья висел вдали над ними. Не ленью,
этой неподвижностью жизни, нет — отсутствием жизни, чем-то мертвенным, хотя и
величавым, веяло мне со всех краев небосклона; помню, большие белые тучи плыли
мимо, тихо и высоко, и жаркий летний день лежал недвижно на безмолвной земле.
Красноватая вода речки скользила без плеска между густыми тростниками; на дне
ее смутно виднелись круглые бугры иглистого моха, а берега то исчезали в
болотной тине, то резко белели рассыпчатым и мелким песком. Мимо самого дворика
шла уездная, торная дорога.
На этой дороге, прямо против крыльца, стояла телега, нагруженная коробами и
ящиками. Владелец ее, худощавый мещанин с ястребиным носом и мышиными глазками,
сгорбленный и хромой, впрягал в нее свою, тоже хромую, лошаденку; это был
пряничник, который пробирался на Карачевскую ярмарку. Вдруг показалось на
дороге несколько людей; за ними потянулись другие… наконец повалила целая
гурьба; у всех были палки в руках и котомки за плечами. По их походке, усталой
и развалистой, по загорелым лицам видно было, что они шли издалеча: это юхновцы,
копачи, возвращались с заработков. Старик лет семидесяти, весь белый, казалось,
предводительствовал ими; он изредка оборачивался и спокойным голосом понукал
отсталых. «Но, но, но, ребятушки, — говорил он, — но-о». Все они шли молча, в
какой-то важной тишине. Один лишь только, низкого роста и на вид сердитый, в
тулупе нараспашку, в бараньей шапке, надвинутой на самые глаза, поравнявшись с
пряничником, вдруг спросил его:
— Почем пряник, шут?
— Каков будет пряник, любезный человек, — возразил тонким голоском
озадаченный торговец. — Есть и в копейку — а то и грош дать надо. А есть ли
грош в мошне-то?
— Да от него, чай, в брюхе просолодит, — возразил тулуп и отошел от телеги.
— Поспешите, ребятушки, поспешите! — послышался голос старика, — до ночлега
далеко.
— Необразованный народ, — проговорил, искоса взглянув на меня, пряничник,
как только вся толпа провалила мимо, — разве это кушанье про них?
И, наскоро снарядивши свою лошадку, спустился он к речке, на которой
виднелся маленький бревенчатый паром. Мужик, в белом войлочном «шлыке» (
обыкновенной полешской шапке), вышел из низкой землянки ему навстречу и
переправил его на противоположный берег. Тележка поползла по изрытой и выбитой
дороге, изредка взвизгивая одним колесом.
Я покормил лошадей — и тоже переправился. Протащившись версты с две
болотистым лугом, взобрался я наконец по узкой гати в просеку леса. Тарантас
неровно запрыгал по круглым бревешкам; я вылез и пошел пешком. Лошади выступали
дружным шагом, фыркая и отмахиваясь головами от комаров и мошек. Полесье
приняло нас в свои недра. С окраины, ближе к лугу, росли березы, осины, липы,
клены и дубы; потом они стали реже попадаться, сплошной стеной надвинулся
густой ельник; далее закраснели голые стволы сосенника, а там опять потянулся
смешанный лес, заросший снизу кустами орешника, черемухи, рябины и крупными
сочными травами. Солнечные лучи ярко освещали верхушки деревьев и, рассыпаясь
по ветвям, лишь кое-где достигали до земли побледневшими полосами и пятнами.
Птиц почти не было слышно — они не любят больших лесов; только по временам
раздавался заунывный, троекратный возглас удода да сердитый крик ореховки или
сойки; молчаливый, всегда одинокий сиворонок перелетал через просеку, сверкая
золотистою лазурью своих красивых перьев. Иногда деревья редели, расступались,
впереди светлело, тарантас выезжал на расчищенную песчаную поляну; жидкая рожь
росла на ней грядами, бесшумно качая свои бледные колосики; в стороне темнела
ветхая часовенка с покривившимся крестом над колодцем, невидимый ручеек мирно
болтал переливчатыми и гулкими звуками, как будто втекая в пустую бутылку; а
там вдруг дорогу перегораживала недавно обрушившаяся береза, и лес стоял кругом
до того старый, высокий и дремучий, что даже воздух казался спертым. Местами
просека была вся залита водой; по обеим сторонам расстилалось лесное болото,
все зеленое и темное, все покрыто тростниками и мелким ольшняком; утки
взлетывали попарно — и странно было видеть этих водяных птиц, быстро мелькающих
между соснами. — «Га, га, га, га», — неожиданно поднимался протяжный крик; то
пастух гнал стадо через мелколесье; бурая корова с острыми короткими рогами
шумно продиралась сквозь кусты и останавливалась как вкопанная на краю просеки,
уставив свои большие темные глаза на бежавшую передо мной собаку; ветерок
приносил тонкий и крепкий запах жженого дерева; белый дымок расползался вдали
круглыми струйками по бледно-синему лесному воздуху: знать, мужичок промышлял
уголь на стеклянный завод или на фабрику. Чем дальше мы подвигались, тем глуше
и тише становилось вокруг. В бору всегда тихо; только идет там высоко над
головою какой-то долгий ропот и сдержанный гул по верхушкам… Едешь, едешь, не
перестает эта вечная лесная молвь, и начинает сердце ныть понемногу, и хочется
человеку выйти поскорей на простор, на свет, хочется ему вздохнуть полной
грудью — и давит его эта пахучая сырость и гниль…
Верст пятнадцать ехали мы шагом, изредка рысцой. Мне хотелось засветло
попасть в село Святое, лежащее в самой середине леса. Раза два встретились мне
мужички с надранным лыком или с длинными бревнами на телегах.
— Далеко ли до Святого? — спросил я одного из них.
— Нет, недалеко.
— А сколько?
— Да версты три будет.
. . .
Скачать и прочитать весь текст - 25,3 Кб в zip-архиве |
|