Тургенев Иван Сергеевич. Поездка в полесье

   ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
   Вид огромного, весь небосклон обнимающего бора, вид «Полесья» напоминает  вид
моря. И впечатления им  возбуждаются те же; та  же первобытная, нетронутая  сила
расстилается широко и державно  перед лицом зрителя. Из  недра вековых лесов,  с
бессмертного лона  вод  поднимается тот  же  голос: «Мне  нет до  тебя  дела, —
говорит природа человеку, — я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не  умереть».
Но   лес   однообразнее   и   печальнее   моря, особенно сосновый лес, постоянно
одинаковый и почти бесшумный. Море грозит и ласкает, оно играет всеми  красками,
говорит всеми голосами; оно отражает небо,  от которого тоже веет вечностью,  но
вечностью как будто нам нечуждой… Неизменный, мрачный бор угрюмо молчит или  вот
глухо — и  при виде  его еще  глубже и  неотразимее проникает  в сердце людское
сознание   нашей   ничтожности.   Трудно   человеку, существу единого дня, вчера
рожденному и уже  сегодня обреченному  смерти, — трудно  ему выносить  холодный,
безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды; не одни дерзостные  надежды
и мечтанья  молодости смиряются  и  гаснут в  нем, охваченные  ледяным дыханием
стихши; нет — вся  душа его никнет  и замирает; он  чувствует, что последний  из
его братии может  исчезнуть с лица  земли — и ни  одна игла не  дрогнет на  этих
ветвях; он чувствует  свое одиночество, свою  слабость, свою случайность  — и  с
торопливым, тайным испугом обращается  он к мелким заботам  и трудам жизни;  ему
легче в этом мире, им самим созданном, здесь он дома, здесь он смеет еще  верить
в свое значенье и в свою силу.
   Вот какие мысли приходили мне на ум несколько лет тому назад, когда, стоя  на
крыльце постоялого  дворика, построенного  на  берегу болотистой  речки  Ресеты,
увидал я впервые  Полесье. Длинными сплошными  уступами разбегались передо мною
синеющие   громады   хвойного   леса;   кой-где   лишь пестрели зелеными пятнами
небольшие березовые  рощи; весь  кругозор  был охвачен  бором; нигде  не белела
церковь, не светлели поля —  все деревья да деревья,  все зубчатые верхушки — и
тонкий, тусклый туман,  вечный туман  Полесья висел  вдали над  ними. Не  ленью,
этой неподвижностью жизни, нет  — отсутствием жизни,  чем-то мертвенным, хотя и
величавым, веяло мне со всех краев  небосклона; помню, большие белые тучи  плыли
мимо, тихо и высоко,  и жаркий летний день  лежал недвижно на безмолвной  земле.
Красноватая вода речки скользила  без плеска между  густыми тростниками; на дне
ее смутно  виднелись  круглые бугры  иглистого  моха,  а берега  то  исчезали  в
болотной тине, то резко белели рассыпчатым и мелким песком. Мимо самого  дворика
шла уездная, торная дорога.
   На этой дороге, прямо против  крыльца, стояла телега, нагруженная коробами  и
ящиками. Владелец ее, худощавый мещанин с ястребиным носом и мышиными  глазками,
сгорбленный и  хромой, впрягал  в  нее свою,  тоже  хромую, лошаденку;  это был
пряничник, который  пробирался  на  Карачевскую  ярмарку.  Вдруг  показалось  на
дороге несколько  людей;  за  ними потянулись  другие…  наконец  повалила целая
гурьба; у всех были палки в руках  и котомки за плечами. По их походке,  усталой
и развалистой, по загорелым лицам видно было, что они шли издалеча: это юхновцы,
копачи, возвращались с заработков. Старик лет семидесяти, весь белый,  казалось,
предводительствовал ими;  он изредка  оборачивался и  спокойным голосом  понукал
отсталых. «Но, но, но, ребятушки,  — говорил он, — но-о».  Все они шли молча, в
какой-то важной тишине.  Один лишь только,  низкого роста и на  вид сердитый, в
тулупе нараспашку, в бараньей шапке,  надвинутой на самые глаза, поравнявшись  с
пряничником, вдруг спросил его:
   — Почем пряник, шут?
   —   Каков   будет   пряник,   любезный   человек,  — возразил тонким голоском
озадаченный торговец. — Есть  и в копейку  — а то  и грош дать  надо. А есть  ли
грош в мошне-то?
   — Да от него, чай, в брюхе просолодит, — возразил тулуп и отошел от телеги.
   — Поспешите, ребятушки, поспешите! —  послышался голос старика, — до  ночлега
далеко.
   — Необразованный народ,  — проговорил,  искоса взглянув  на меня,  пряничник,
как только вся толпа провалила мимо, — разве это кушанье про них?
   И, наскоро  снарядивши  свою  лошадку,  спустился  он  к  речке,  на  которой
виднелся маленький  бревенчатый  паром.  Мужик,  в  белом  войлочном  «шлыке»  (
обыкновенной   полешской   шапке),   вышел   из  низкой землянки ему навстречу и
переправил его на противоположный берег.  Тележка поползла по изрытой и  выбитой
дороге, изредка взвизгивая одним колесом.
   Я   покормил   лошадей   —   и   тоже переправился. Протащившись версты с две
болотистым лугом, взобрался  я наконец по  узкой гати в  просеку леса.  Тарантас
неровно запрыгал по круглым бревешкам; я вылез и пошел пешком. Лошади  выступали
дружным шагом,  фыркая  и  отмахиваясь  головами от  комаров  и  мошек.  Полесье
приняло нас в свои недра.  С окраины, ближе к  лугу, росли березы, осины, липы,
клены и  дубы;  потом они  стали  реже попадаться,  сплошной  стеной надвинулся
густой ельник; далее закраснели  голые стволы сосенника,  а там опять потянулся
смешанный лес,  заросший снизу  кустами орешника,  черемухи, рябины  и  крупными
сочными травами. Солнечные  лучи ярко освещали  верхушки деревьев и, рассыпаясь
по ветвям, лишь  кое-где достигали  до земли побледневшими  полосами и  пятнами.
Птиц почти не  было слышно  — они  не любят  больших лесов;  только по временам
раздавался заунывный, троекратный  возглас удода да  сердитый крик ореховки или
сойки; молчаливый, всегда  одинокий сиворонок перелетал  через просеку,  сверкая
золотистою лазурью своих красивых  перьев. Иногда деревья редели,  расступались,
впереди светлело, тарантас выезжал на  расчищенную песчаную поляну; жидкая  рожь
росла на ней грядами,  бесшумно качая свои бледные  колосики; в стороне  темнела
ветхая часовенка с  покривившимся крестом над  колодцем, невидимый ручеек мирно
болтал переливчатыми и  гулкими звуками, как  будто втекая в  пустую бутылку;  а
там вдруг дорогу перегораживала недавно обрушившаяся береза, и лес стоял  кругом
до того старый,  высокий и дремучий,  что даже воздух  казался спертым.  Местами
просека была вся  залита водой;  по обеим сторонам  расстилалось лесное  болото,
все   зеленое   и   темное,   все   покрыто тростниками и мелким ольшняком; утки
взлетывали попарно — и странно было видеть этих водяных птиц, быстро  мелькающих
между соснами. — «Га,  га, га, га», —  неожиданно поднимался протяжный крик;  то
пастух гнал  стадо через  мелколесье; бурая  корова с  острыми короткими  рогами
шумно продиралась сквозь кусты и останавливалась как вкопанная на краю  просеки,
уставив свои  большие  темные глаза  на  бежавшую передо  мной  собаку; ветерок
приносил тонкий и крепкий  запах жженого дерева;  белый дымок расползался вдали
круглыми струйками по  бледно-синему лесному воздуху:  знать, мужичок  промышлял
уголь на стеклянный завод или на  фабрику. Чем дальше мы подвигались, тем глуше
и тише  становилось вокруг.  В бору  всегда  тихо; только  идет там  высоко  над
головою какой-то долгий ропот  и сдержанный гул по  верхушкам… Едешь, едешь,  не
перестает эта вечная лесная молвь, и  начинает сердце ныть понемногу, и  хочется
человеку выйти  поскорей  на простор,  на  свет, хочется  ему  вздохнуть полной
грудью — и давит его эта пахучая сырость и гниль…
   Верст пятнадцать  ехали  мы  шагом, изредка  рысцой.  Мне  хотелось засветло
попасть в село Святое, лежащее в  самой середине леса. Раза два встретились мне
мужички с надранным лыком или с длинными бревнами на телегах.
   — Далеко ли до Святого? — спросил я одного из них.
   — Нет, недалеко.
   — А сколько?
   — Да версты три будет.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 25,3 Кб в zip-архиве