Тургенев Иван
Сергеевич. Накануне
I
В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от Кунцева, в один из
самых жарких летних дней 1853 года лежали на траве два молодых человека. Один,
на вид лет двадцати трех, высокого роста, черномазый, с острым и немного кривым
носом, высоким лбом и сдержанною улыбкой на широких губах, лежал на спине и
задумчиво глядел вдаль, слегка прищурив свои небольшие серые глазки; другой
лежал на груди, подперев обеими руками кудрявую белокурую голову, и тоже глядел
куда-то вдаль. Он был тремя годами старше своего товарища, но казался гораздо
моложе; усы его едва пробились, и на подбородке вился легкий пух. Было что-то
детски-миловидное, что-то привлекательно-изящное в мелких чертах его свежего,
круглого лица, в его сладких, карих глазах, красивых, выпуклых губках и белых
ручках. Все в нем дышало счастливою веселостью здоровья, дышало молодостью —
беспечностью, самонадеянностью, избалованностью, прелестью молодости. Он и
поводил глазами, и улыбался, и подпирал голову, как это делают мальчики,
которые знают, что на них охотно заглядываются. На нем было просторное белое
пальто вроде блузы; голубой платок охватывал его тонкую шею, измятая соломенная
шляпа валялась в траве возле него.
В сравнении с ним его товарищ казался стариком, и никто бы не подумал, глядя
на его угловатую фигуру, что и он наслаждается, что и ему хорошо. Он лежал
неловко; его большая, кверху широкая, книзу заостренная голова неловко сидела
на длинной шее; неловкость сказывалась в самом положении его рук, его туловища,
плотно охваченного коротким черным сюртучком, его длинных ног с поднятыми
коленями, подобных задним ножкам стрекозы. Со всем тем нельзя было не признать
в нем хорошо воспитанного человека; отпечаток «порядочности» замечался во всем
его неуклюжем существе, и лицо его, некрасивое и даже несколько смешное,
выражало привычку мыслить и доброту. Звали его Андреем Петровичем Берсеневым;
его товарищ, белокурый молодой человек, прозывался Шубиным, Павлом Яковлевичем.
— Отчего ты не лежишь, как я, на груди? — начал Шубин. — Так гораздо лучше.
Особенно когда поднимешь ноги и стучишь каблуками дружку о дружку — вот так.
Трава под носом: надоест глазеть на пейзаж — смотри на какую-нибудь пузатую
козявку, как она ползет по былинке, или на муравья, как он суетится. Право, так
лучше. А то ты принял теперь какую-то псевдоклассическую позу, ни дать ни взять
танцовщица в балете, когда она облокачивается на картонный утес. Ты вспомни,
что ты теперь имеешь полное право отдыхать. Шутка сказать: вышел третьим
кандидатом! Отдохните, сэр; перестаньте напрягаться, раскиньте свои члены!
Шубин произнес всю эту речь в нос, полулениво, полушутливо (балованные дети
говорят так с друзьями дома, которые привозят им конфеты), и, не дождавшись
ответа, продолжал:
— Меня больше всего поражает в муравьях, жуках и других господах насекомых
их удивительная серьезность; бегают взад и вперед с такими важными физиономиями,
точно и их жизнь что-то значит! Помилуйте, человек, царь созданья, существо
высшее, на них взирает, а им и дела до него нет; еще, пожалуй, иной комар сядет
на нос царю создания и станет употреблять его себе в пищу. Это обидно. А с
другой стороны, чем их жизнь хуже нашей жизни? И отчего же им не важничать,
если мы позволяем себе важничать? Ну-ка, философ, разреши мне эту задачу! Что ж
ты молчишь? А?
— Что? — проговорил, встрепенувшись, Берсенев.
— Что! — повторил Шубин. — Твой друг излагает перед тобою глубокие мысли, а
ты его не слушаешь.
— Я любовался видом. Посмотри, как эти поля горячо блестят на солнце! (
Берсенев немного пришепетывал.)
— Важный пущен колер, — промолвил Шубин, — Одно слово, натура!
Берсенев покачал головой.
— Тебе бы еще больше меня следовало восхищаться всем этим. Это по твоей
части: ты артист.
— Нет-с; это не по моей части-с, — возразил Шубин и надел шляпу на затылок.
— Я мясник-с; мое дело — мясо, мясо лепить, плечи, ноги, руки, а тут и формы
нет, законченности нет, разъехалось во все стороны… Пойди поймай!
— Да ведь и тут красота, — заметил Берсенев. — Кстати, кончил ты свой
барельеф?
— Какой?
— Ребенка с козлом.
— К черту! к черту! к черту! — воскликнул нараспев Шубин. — Посмотрел на
настоящих, на стариков, на антики, да и разбил свою чепуху. Ты указываешь мне
на природу и говоришь: «И тут красота». Конечно, во всем красота, даже и в
твоем носе красота, да за всякою красотой не угоняешься. Старики — те за ней и
не гонялись; она сама сходила в их создания, откуда — бог весть, с неба, что ли.
Им весь мир принадлежал; нам так широко распространяться не приходится:
коротки руки. Мы закидываем удочку на одной точечке, да и караулим. Клюнет —
браво! а не клюнет…
Шубин высунул язык.
— Постой, постой, — возразил Берсенев. — Это парадокс. Если ты не будешь
сочувствовать красоте, любить ее всюду, где бы ты ее ни встретил, так она тебе
и в твоем искусстве не дастся. Если прекрасный вид, прекрасная музыка ничего не
говорят твоей душе, я хочу сказать, если ты им не сочувствуешь…
— Эх ты, сочувственник! — брякнул Шубин и сам засмеялся новоизобретенному
слову, а Берсенев задумался. — Нет, брат, — продолжал Шубин, — ты умница,
философ, третий кандидат Московского университета, с тобой спорить страшно,
особенно мне, недоучившемуся студенту; но я тебе вот что скажу: кроме своего
искусства, я люблю красоту только в женщинах… в девушках, да и то с некоторых
пор…
Он перевернулся на спину и заложил руки за голову.
Несколько мгновений прошло в молчании. Тишина полуденного зноя тяготела над
сияющей и заснувшей землей.
— Кстати, о женщинах, — заговорил опять Шубин. — Что это никто не возьмет
Стахова в руки? Ты видел его в Москве?
— Нет.
— Совсем с ума сошел старец. Сидит по целым дням у своей Августины
Христиановны, скучает страшно, а сидит. Глазеют друг на друга, так глупо… Даже
противно смотреть. Вот поди ты! Каким семейством бог благословил этого человека:
нет, подай ему Августину Христиановну! Я ничего не знаю гнуснее ее утиной
физиономии! На днях я вылепил ее карикатуру, в дантановском вкусе. Очень вышло
недурно. Я тебе покажу.
— А Елены Николаевны бюст, — спросил Берсенев, — подвигается?
— Нет, брат, не подвигается. От этого лица можно в отчаяние прийти.
Посмотришь, линии чистые, строгие, прямые; кажется, нетрудно схватить сходство.
Не тут-то было… Не дается, как клад в руки. Заметил ты, как она слушает? Ни
одна черта не тронется, только выражение взгляда беспрестанно меняется, а от
него меняется вся фигура. Что тут прикажешь делать скульптору, да еще плохому?
Удивительное существо… странное существо, — прибавил он после короткого
молчания.
— Да, она удивительная девушка, — повторил за ним Берсенев.
. . .
Скачать и прочитать весь текст - 120 Кб в zip-архиве |
|
