Толстой Лев Николаевич. Хаджи-Мурат

I
 Я возвращался домой полями. Была самая  середина  лета. Луга  убрали  и
только что собирались косить рожь.
 Есть  прелестный  подбор  цветов  этого  времени года: красные,  белые,
розовые,  душистые,  пушистые  кашки;  наглые  маргаритки;  молочно-белые  с
ярко-желтой серединой "любишь-не-любишь" с своей прелой пряной вонью; желтая
сурепка   с   своим  медовым  запахом;   высоко  стоящие  лиловые   и  белые
тюльпановидные колокольчики;  ползучие  горошки;  желтые, красные,  розовые,
лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым  пухом и чуть  слышным приятным
запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в молодости и голубые и
краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же
вянущие, цветы повилики.
 Я  набрал большой букет разных  цветов и шел  домой,  когда  заметил  в
канаве  чудный  малиновый,  в полном цвету, репей  того сорта, который у нас
называется "татарином" и который старательно окашивают, а  когда он нечаянно
скошен,  выкидывают  из  сена покосники,  чтобы не колоть на него  рук.  Мне
вздумалось  сорвать этот репей и положить  его в середину  букета. Я  слез в
канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там
мохнатого  шмеля, принялся срывать цветок.  Но  это было  очень трудно: мало
того что  стебель  кололся  со всех сторон,  даже  через  платок,  которым я
завернул руку, - он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по
одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок,  стебель уже  был
весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив.  Кроме того,
он  по своей грубости  и  аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я
пожалел, что напрасно погубил  цветок,  который был хорош в  своем  месте, и
бросил его, "Какая, однако, энергия и сила жизни, - подумал я,  вспоминая те
усилия,  с  которыми я отрывал цветок. -  Как он  усиленно защищал и  дорого
продал свою жизнь".
 Дорога к  дому шла паровым, только что  вспаханным черноземным полем. Я
шел наизволок по пыльной черноземной дороге. Вспаханное поле было помещичье,
очень большое, так что с обеих сторон дороги и вперед  в гору ничего не было
видно, кроме черного, ровно взборожденного, еще не скороженного пара. Пахота
была  хорошая,  и  нигде  по полю  не виднелось ни одного растения, ни одной
травки, - все было  черно.  "Экое разрушительное, жестокое существо человек,
сколько  уничтожил разнообразных  живых  существ, растений  для  поддержания
своей жизни", - думал  я, невольно  отыскивая чего-нибудь живого среди этого
мертвого черного поля.  Впереди меня,  вправо  от дороги,  виднелся какой-то
кустик. Когда  я подошел ближе,  я  узнал в  кустике такого  же  "татарина",
которого цветок я напрасно сорвал и бросил.
 Куст  "татарина" состоял из трех  отростков.  Один  был оторван, и, как
отрубленная  рука, торчал остаток ветки.  На других двух  было на  каждом по
цветку.  Цветки  эти  когда-то  были  красные,  теперь  же были черные. Один
стебель был  сломан,  и половина его, с  грязным  цветком на  конце,  висела
книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной  грязью, все еще торчал кверху.
Видно  было, что весь  кустик  был переехан колесом и  уже  после поднялся и
потому  стоял  боком,  но все-таки стоял. Точно вырвали у  него  кусок тела,
вывернули внутренности, оторвали руку,  выкололи глаз. Но он все стоит и  не
сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.
 "Экая  энергия!  - подумал  я. -  Все  победил  человек,  миллионы трав
уничтожил, а этот все не сдается".
 И  мне  вспомнилась  одна давнишняя  кавказская история часть которой я
видел, часть слышал от очевидцев, а  часть вообразил себе. История эта, так,
как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая.
 Это было в конце 1851-го года.
 В холодный  ноябрьский вечер Хаджи-Мурат въезжал  в курившийся душистым
кизячным дымом чеченский немирной аул Махкет.
 Только  что  затихло  напряженное пение  муэдзина,  и  в  чистом горном
воздухе,  пропитанном  запахом  кизячного дыма, отчетливо  слышны были из-за
мычания коров  и блеяния овец,  разбиравшихся по тесно, как соты, слепленным
друг  с  другом  саклям аула,  гортанные звуки  спорящих  мужских голосов  и
женские и детские голоса снизу от фонтана.
 Хаджи-Мурат  этот  был  знаменитый  своими  подвигами  наиб  Шамиля, не
выезжавший иначе,  как  с своим  значком  в  сопровождении десятков мюридов,
джигитовавших  вокруг  него.  Теперь, закутанный  в  башлык и бурку,  из-под
которой  торчала винтовка, он ехал с одним  мюридом, стараясь быть как можно
меньше замеченным, осторожно вглядываясь своими быстрыми черными  глазами  в
лица попадавшихся ему по дороге жителей.
 Въехав  в  середину аула,  Хаджи-Мурат  поехал  не  по улице, ведшей  к
площади,  а  повернул  влево,  в узенький  проулочек.  Подъехав ко  второй в
проулочке, врытой в полугоре сакле, он остановился, оглядываясь. Под навесом
перед саклей никого не было,  на крыше  же за свежесмазанной глиняной трубой
лежал  человек, укрытый  тулупом.  Хаджи-Мурат  тронул  лежавшего  на  крыше
человека  слегка  рукояткой  плетки  и цокнул языком. Из-под тулупа поднялся
старик в  ночной  шапке  и  лоснящемся, рваном бешмете.  Глаза старика,  без
ресниц, были  красны  и  влажны,  и  он,  чтобы  разлепить  их,  мигал  ими.
Хаджи-Мурат проговорил обычное: "Селям алейкум", - и открыл лицо.
 -  Алейкум селям, -  улыбаясь беззубым  ртом, проговорил  старик, узнав
Хаджи-Мурата, и, поднявшись на свои худые ноги, стал попадать ими в стоявшие
подле трубы туфли  с деревянными каблуками. Обувшись, он не торопясь надел в
рукава   нагольный  сморщенный  тулуп  и  полез  задом   вниз  по  лестнице,
приставленной  к  крыше.  И одеваясь и  слезая, старик покачивал головой  на
тонкой сморщенной, загорелой шее и не переставая шамкал беззубым ртом. Сойдя
на  землю, он  гостеприимно  взялся за  повод  лошади  Хаджи-Мурата и правое
стремя. Но быстро слезший с своей лошади ловкий, сильный мюрид Хаджи-Мурата,
отстранив старика, заменил его.
 Хаджи-Мурат  слез с лошади  и.  слегка  прихрамывая, вошел  под  навес.
Навстречу  ему  из двери быстро  вышел лет  пятнадцати  мальчик и  удивленно
уставился черными, как спелая смородина, блестящими глазами на приехавших.
 -  Беги в  мечеть,  зови  отца,  -  приказал  ему  старик  и,  опередив
Хаджи-Мурата,  отворил ему легкую скрипнувшую дверь в саклю.  В то время как
Хаджи-Мурат входил,  из  внутренней  двери  вышла  немолодая,  тонкая, худая
женщина, в красном бешмете на желтой рубахе и синих шароварах, неся подушки.
 - Приход твой  к  счастью, -  сказала она и,  перегнувшись вдвое, стала
раскладывать подушки у передней стены для сидения гостя.
 - Сыновья твои да чтобы живы были,  - ответил  Хаджи-Мурат, сняв с себя
бурку, винтовку и шашку, и отдал их старику.
 Старик осторожно  повесил  на гвозди  винтовку и  шашку подле висевшего
оружия   хозяина,  между  двумя   большими  тазами,  блестевшими  на  гладко
вымазанной и чисто выбеленной стене.
 Хаджи-Мурат, оправив на себе пистолет за спиною, подошел к  разложенным
женщиной подушкам и, запахивая черкеску, сел  на них. Старик сел против него
на  свои  голые  пятки  и,  закрыв   глаза,  поднял  руки  ладонями  кверху.
Хаджи-Мурат  сделал то  же.  Потом  они  оба, прочтя молитву, огладили  себе
руками лица, соединив их в конце бороды.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 101 Кб в zip-архиве