Толстой Алексей Николаевич. Семья вурдалака

   Одно веселое общество,  к которому  принадлежал и  я, собиралось  два раза  в
неделю у  вдовствующей  княгини  Шпарценберг  в нескольких  милях  от  город  за
местечком Гитцинг. Истинная светскость хозяйки  дома, ещё более выигрывавшая  от
её   милой   приветливости   и   тонкого  остроумия, делала чрезвычайно приятным
пребывание у неё в гостях.
   Утро у нас бывало занято прогулкой, обедали мы все вместе либо в замке,  либо
где-нибудь в окрестностях, а вечером, усевшись у пылающего камина, беседовали  и
рассказывали всякие истории.
   Однажды вечером, когда каждый из нас успел что-то рассказать и мы  находились
в том несколько возбужденном состоянии,  которое обычно ещё усиливают сумерки  и
тишина, маркиз д'Юрфе, человек  преклонных лет, пользовавшийся всеобщей  любовью
за свою  чисто юношескую  веселость и  ту особую  остроту, которую  он  придавал
рассказам о  былых своих  любовных удачах,  воспользовался минутой  безмолвия  и
сказал:
   — Ваши истории, господа,  конечно, весьма необыкновенны, но  я думаю, что  им
недостает одной существенной черты,  а именно — подлинности,  ибо — насколько  я
уловил — никто из вас  не видел своими глазами  те удивительные вещи, о которых
повествовал, и не может подтвердить их истинность.
   Нам пришлось с этим согласиться, и маркиз, поглаживая свое жабо, продолжал:
   — Что до меня,  господа, то мне известно  лишь одно подобное приключение,  но
оно так странно и в то же время так страшно и так достоверно, что одно бы  могло
повергнуть в ужас людей даже самого скептического склада ума. К моему несчастию,
я был и свидетелем,  и участником этого  события, и хотя вообще  не люблю о  нем
вспоминать, но сегодня  готов был  бы рассказать о  случившемся со  мной —  если
только вы не будете иметь ничего против.
   Слушать захотели  все.  Правда,  несколько  человек  с  робостью  во  взгляде
посмотрели на светящиеся квадраты, которые луна  уже чертила по паркету, но  тут
же наш  кружок сомкнулся  теснее,  и все  приумолкли, готовясь  слушать историю
маркиза. Господин д'Юрфе взял щепотку табака, медленно потянул её и начал:
   — Прежде всего,  милостивые государыни,  прошу у  вас прощения,  если в  ходе
моего рассказа мне придется говорить о  моих сердечных увлечениях чаще, чем  это
подобает человеку  в  моих  летах.  Но  ради полной  ясности  о  них  нельзя  не
упоминать. К тому  же старости простительно  забываться, и право  же, это  ваша,
милостивые государыни, вина, если,  глядя на таких красивых  дам, я чуть ли  сам
уже не кажусь себе  молодым человеком. Итак,  начну прямо с  того, что в  тысяча
семьсот пятьдесят девятом году я был  без памяти влюблен в прекрасную  герцогиню
де Грамон. Эта страсть,  представлявшаяся мне тогда  и глубокой, и долговечной,
не давала мне  покоя ни  днем, ни  ночью, а  герцогиня, как  это часто нравится
хорошеньким женщинам,  ещё усиливала  это терзание  своим кокетством.  И вот,  в
минуту крайнего отчаяния я решил разлучиться с нею. Накануне отъезда я явился к
герцогине. Она  отнеслась ко  мне менее  насмешливо, чем  обычно и  в её  голосе
чувствовалось некоторое волнение, когда она мне сказала:
   — Д'Юрфе, вы делаете очень неразумный шаг.  Но я вас знаю, мне известно,  что
от принятого  решения вы  не откажетесь.  Поэтому прошу  вас только  об одном  —
возьмите вот этот крестик как залог моей дружбы и носите его, пока не вернетесь.
Это семейная реликвия, которой мы очень дорожим.
   С учтивостью,  неуместной, быть  может,  в подобную  минуту, я  поцеловал не
реликвию, а ту очаровательную руку, которая  мне её протягивала, и надел на шею
вот этот крестик, с которым с тех пор не расставался.
   Я служил тогда по дипломатической части, и судьбе было угодно занести меня в
Сербию. Язык  я уже  знал к  тому  времени достаточно,  чтобы быть  в  состоянии
объясниться, и мне однажды случилось попасть проездом в некую деревню,  название
которой не представило бы для вас никакого интереса. Обитателей дома, в  котором
я остановился, я нашел в состоянии подавленности, удивившей меня тем более,  что
дело было в воскресенье, — день,  когда сербы предаются обычно всякому  веселью,
забавляясь пляской, стрельбой из пищали, борьбой и т. п. Расположение духа  моих
будущих хозяев  я приписал  какой-нибудь недавно  случившейся беде  и уже  думал
удалиться, но тут ко мне подошел и  взял за руку мужчина лет тридцати,  высокого
роста.
   — Входи, — сказал он, — входи, чужеземец, и пусть не пугает тебя наша печаль;
ты её поймешь, когда узнаешь её причины.
   И он  мне рассказал,  что старик,  отец его,  по имени  Горча, человек  нрава
беспокойного и неуступчивого, поднялся однажды с постели, снял со стены  длинную
турецкую пищаль  и обратился  к двум  своим сыновьям,  одного из  которых  звали
Георгием, а другого — Петром:
   — Дети,  —  молвил  он им,  —  я  иду  я горы,  хочу  с  другими смельчаками
поохотиться на  поганого пса  Алибека (так  звали разбойника-турка,  разорявшего
последнее время весь тот край). Ждите меня  десять дней, а коли на десятый  день
не вернусь, закажите  вы обедню за  упокой моей  души — значит,  убили меня.  Но
ежели, — прибавил тут  старый Горча, приняв  вид самый строгий,  — ежели (да  не
допустит этого Бог)  я вернусь поздней,  ради вашего спасения,  не впускайте  вы
меня в дом. Ежели будет  так, приказываю вам — забудьте,  что я вам был отец,  и
вбейте мне осиновый  кол в спину,  что бы  я ни говорил,  что бы я  ни делал,  —
значит, я теперь проклятый вурдалак и пришел сосать вашу кровь.
   Здесь надо  будет  вам сказать,  милостивые  государыни, что  вурдалаки, как
называются у славянских  народов вампиры,  не что иное  в представлении  местных
жителей, как мертвецы, вышедшие из могил, чтобы сосать кровь живых людей. У них
вообще те  же  повадки, что  у  всех прочих  вампиров; но  есть  и особенность,
делающая   их   ещё   более   опасными.  Вурдалаки, милостивые государыни, сосут
предпочтительно кровь у самых близких своих родственников и лучших своих друзей,
а те, когда  умрут, тоже становятся  вампирами, так что со  слов очевидцев даже
говорят, будто население целых деревень превращалось в вурдалаков. В  любопытном
труде о  привидениях  аббат  Огюстен Кальме  приводит  тому  ужасающие примеры.
Императоры германские  не  раз  назначали  комиссии  для  расследования  случаев
вампиризма. Производились допросы, извлекались  из могил трупы, налитые  кровью,
и их сжигали  на площадях,  но сперва  пронзали им  сердце. Судебные  чиновники,
присутствовавшие при этих казнях,  уверяют, что сами слышали,  как выли трупы  в
тот миг, когда палач  вбивал им в  грудь острый осиновый кол.  Они дали об  этом
показания по всей форме и скрепили их присягой и подписью.
   После всего  этого вам  легко  будет вообразить  себе, какое  действие слова
старого Горчи произвели на  его сыновей. Оба  они упали к  его ногам и  умоляли,
чтобы он позволил им отправиться вместо него, но тот, ничего не ответив, только
повернулся к ним спиной и пошел прочь, повторяя припев старинной песни. День, в
который я приехал сюда, был тот самый, когда кончался срок, назначенный  Горчей,
и мне было нетрудно понять волнение его детей.
   То была  дружная  и хорошая  семья.  Георгий,  старший сын,  с  чертами  лица
мужественными и резкими,  был, по-видимому, человек  строгий и решительный. Был
он женат и  имел двух детей.  У брата его  Петра, красивого  восемнадцатилетнего
юноши, лицо носило  выражение скорее мягкотелости,  чем отваги, и  его, судя  по
всему, особенно любила младшая сестра Зденка, в которой можно было признать  тип
славянской красоты. В ней,  кроме этой красоты,  во всех отношениях бесспорной,
меня прежде всего поразило отдаленное  сходство с герцогиней де Грамон.  Главное
— была у неё та особенная складочка над глазами, которую за вссю мою жизнь я  не
встречал ниу  кого, кроме  как  у этих  двух женщин.  Эта  черточка могла  и  не
понравиться с первого  взгляда, но стоило  увидеть её несколько раз,  как она с
неодолимой силой привлекала вас к себе.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 17,8 Кб в zip-архиве