Толстой Алексей Николаевич. Петр Первый

 * КНИГА ПЕРВАЯ * 
Глава первая
   1
   Санька соскочила с печи, задом ударила в  забухшую  дверь.  За  Санькой
быстро слезли Яшка, Гаврилка и  Артамошка:  вдруг  все  захотели  пить,  -
вскочили в темные сени вслед за облаком пара и  дыма  из  прокисшей  избы.
Чуть голубоватый свет брезжил в окошечко сквозь снег. Студено.  Обледенела
кадка с водой, обледенел деревянный ковшик.
   Чада прыгали с ноги на ногу, - все были босы, у Саньки голова  повязана
платком, Гаврилка и Артамошка в одних рубашках до пупка.
   - Дверь, оглашенные! - закричала мать из избы.
   Мать  стояла  у  печи.  На  шестке  ярко  загорелись  лучины.  Материно
морщинистое лицо осветилось огнем. Страшнее всего блеснули из-под  рваного
плата исплаканные глаза, -  как  на  иконе.  Санька  отчего-то  забоялась,
захлопнула дверь изо всей силы. Потом зачерпнула пахучую  воду,  хлебнула,
укусила льдинку и дала напиться братикам. Прошептала:
   - Озябли? А то на двор сбегаем, посмотрим, - батя коня запрягает...
   На дворе отец запрягал в сани. Падал тихий снежок, небо  было  снежное,
на высоком тыну сидели галки, и здесь не так  студено,  как  в  сенях.  На
бате, Иване Артемиче, - так звала его мать, а люди и сам он себя на  людях
- Ивашкой, по прозвищу Бровкиным, - высокий колпак  надвинут  на  сердитые
брови. Рыжая борода не чесана с  самого  покрова...  Рукавицы  торчали  за
пазухой сермяжного кафтана, подпоясанного низко лыком, лапти  зло  визжали
по навозному снегу: у бати со сбруей не  ладилось...  Гнилая  была  сбруя,
одни узлы. С досады он кричал на вороную лошаденку, такую  же,  как  батя,
коротконогую, с раздутым пузом.
   - Балуй, нечистый дух!
   Чада справили у  крыльца  малую  надобность  и  жались  на  обледенелом
пороге,  хотя  мороз  и  прохватывал.  Артамошка,  самый  маленький,  едва
выговорил:
   - Ничаво, на печке отогреемся...
   Иван Артемич запряг и  стал  поить  коня  из  бадьи.  Конь  пил  долго,
раздувая косматые бока: "Что ж, кормите впроголодь, уж  попью  вдоволь"...
Батя надел рукавицы, взял из саней, из-под соломы, кнут.
   - Бегите в избу, я вас! - крикнул он  чадам.  Упал  боком  на  сани  и,
раскатившись за воротами, рысцой поехал мимо осыпанных снегом высоких елей
на усадьбу сына дворянского Волкова.
   - Ой, студено, люто, - сказала Санька.
   Чада кинулись в темную избу,  полезли  на  печь,  стучали  зубами.  Под
черным потолком клубился теплый, сухой дым, уходил  в  волоковое  окошечко
над дверью: избу топили по-черному. Мать творила тесто. Двор все-таки  был
зажиточный - конь, корова, четыре курицы. Про  Ивашку  Бровкина  говорили:
крепкий. Падали со светца в воду, шипели угольки лучины.  Санька  натянула
на себя, на братиков бараний тулуп и под тулупом опять начала шептать  про
разные страсти:  про  тех,  не  будь  помянуты,  кто  по  ночам  шуршит  в
подполье...
   - Давеча, лопни мои глаза, вот напужалась... У порога - сор, а на  сору
- веник... Я гляжу с печки, -  с  нами  крестная  сила!  Из-под  веника  -
лохматый, с кошачьими усами...
   - Ой, ой, ой, - боялись под тулупом маленькие.
   2
   Чуть проторенная дорога  вела  лесом.  Вековые  сосны  закрывали  небо.
Бурелом, чащоба - тяжелые  места.  Землею  этой  Василий,  сын  Волков,  в
позапрошлом году был поверстан в  отвод  от  отца,  московского  служилого
дворянина. Поместный приказ поверстал Василия  четырьмястами  пятьюдесятью
десятинами, и при них крестьян приписано тридцать семь душ с семьями.
   Василий поставил  усадьбу,  да  протратился,  половину  земли  пришлось
заложить в монастыре. Монахи  дали  денег  под  большой  рост  -  двадцать
копеечек с рубля. А надо было по верстке быть  на  государевой  службе  на
коне добром, в панцире, с саблею, с пищалью  и  вести  с  собой  ратников,
троих мужиков, на конях же, в тигелеях, в саблях, в саадаках...  Едва-едва
на монастырские деньги поднял он такое вооружение. А жить самому? А дворню
прокормить? А рост плати монахам?
   Царская казна пощады не знает. Что ни год - новый наказ, новые деньги -
кормовые, дорожные,  дани  и  оброки.  Себе  много  ли  перепадет?  И  все
спрашивают с помещика - почему ленив выколачивать оброк. А с мужика больше
одной шкуры не сдерешь. Истощало государство  при  покойном  царе  Алексее
Михайловиче от войн, от смут и бунтов. Как погулял по  земле  вор  анафема
Стенька Разин, - крестьяне забыли бога. Чуть прижмешь покрепче,  -  скалят
зубы по-волчьи. От тягот бегут на Дон, - откуда их ни грамотой, ни  саблей
не добыть.
   Конь плелся дорожной рысцой, весь покрылся инеем. Ветви задевали  дугу,
сыпали  снежной  пылью.  Прильнув  к   стволам,   на   проезжего   глядели
пушистохвостые белки, - гибель в лесах была этой белки. Иван Артемич лежал
в санях и думал, - мужику одно только и оставалось: думать...
   "Ну, ладно... Того подай, этого подай... Тому заплати, этому заплати...
Но - прорва, - эдакое государство! - разве  ее  напитаешь?  От  работы  не
бегаем, терпим. А в Москве бояре в золотых возках стали ездить. Подай  ему
и на возок, сытому дьяволу. Ну, ладно... Ты заставь, бери, что тебе  надо,
но не озорничай... А это, ребята, две шкуры драть - озорство.  Государевых
людей ныне развелось - плюнь, и там дьяк, али  подьячий,  али  целовальник
сидит, пишет... А мужик один... Ох, ребята, лучше я убегу,  зверь  меня  в
лесу заломает, смерть скорее, чем это озорство... Так вы долго на  нас  не
прокормитесь..."
   Ивашка Бровкин думал, может быть, так, а может, и не так.  Из  леса  на
дорогу выехал, стоя в санях на коленках, Цыган (по  прозвищу),  волковский
же крестьянин, черный, с проседью, мужик. Лет пятнадцать он был  в  бегах,
шатался меж двор. Но вышел указ: вернуть помещикам всех беглых  без  срока
давности. Цыгана взяли под Воронежем, где он  крестьянствовал,  и  вернули
Волкову-старшему. Он опять было навострил лапти, - поймали, и ведено  было
Цыгана бить кнутом без пощады и держать  в  тюрьме,  -  на  усадьбе  же  у
Волкова, - а как кожа подживет, вынув, в другой ряд бить его кнутом же без
пощады и опять кинуть в тюрьму, чтобы ему, плуту, вору, впредь бегать было
неповадно. Цыган только тем и выручился, что  его  отписали  на  Васильеву
дачу.
   - Здорово, - сказал Цыган Ивану и пересел в его сани.
   - Здорово.
   - Ничего не слышно?
   - Хорошего будто ничего не слышно...
   Цыган снял варежку, разворотил усы, бороду, скрывая лукавство:
   - Встретил в лесу человека: царь, говорит, помирает.
   Иван Артемич привстал в санях. Жуть взяла... "Тпру"...  Стащил  колпак,
перекрестился:
   - Кого же теперь царем-то скажут?

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 713 Кб в zip-архиве