Пастернак Борис Леонидович. Детство Люверс

 * ДОЛГИЕ ДНИ * 
I.
   Люверс родилась и выросла в Перми. Как когда-то ее кораблики
и куклы, так, впоследствии, ее воспоминания тонули  в  мохнатых
медвежьих  шкурах,  которых много было в доме. Отец ее вел дела
Луньевских копей и имел широкую клиентелу  среди  заводчиков  с
Чусовой.
   Дареные  шкуры  были черно-бурые и пышные. Белая медведица в
ее детской была похожа на огромную осыпавшуюся хризантему.  Это
былашкура,   заведенная   для   "Женичкиной   комнаты"   --
облюбованная, сторгованная в магазине и присланная с посыльным.

   По летам живали на том берегу Камы на даче. Женю в  те  годы
спать укладывали рано. Она не могла видеть огней Мотовилихи. Но
однажды  ангорская кошка, чем-то испуганная, резко шевельнулась
во сне и разбудила Женю. Тогда она увидала взрослых на балконе.
Нависавшая над брусьями ольха была  густа  и  переливчата,  как
чернила.  Чай  в стаканах был красен. Манжеты и карты -- желты,
сукно -- зелено. Это было похоже на бред, но у этого бреда было
свое название, известное и Жене: шла игра.
   Зато нипочем нельзя было определить того, что  творилось  на
том  берегу,  далеко, далеко: у того не было названия и не было
отчетливого цвета и точных очертаний; и волнующееся,  оно  было
милым  и  родным,  и  не  было  бредом, как то, что бормотало и
ворочалось в клубах табачного  дыма,  бросая  свежие,  ветреные
тени  на рыжие бревна галлереи. Женя расплакалась. Отец вошел и
об'яснил ей. Англичанка повернулась к  стене.  Об'яснение  отца
было коротко. Это -- Мотовилиха. Стыдно. Такая большая девочка.
Спи.  Девочка  ничего  не  поняла  и  удовлетворенно  сглотнула
катившуюся слезу. Только это, ведь, и требовалось: узнать,  как
зовут  непонятное:  --  Мотовилиха. -- В эту ночь это об'ясняло
еще все, потому что в эту ночь имя имело еще полное,  по-детски
успокоительное значение.
   Но  на  утро  она стала задавать вопросы о том, что такое --
Мотовилиха и что там делали ночью, и узнала, что Мотовилиха  --
завод,  казенный завод, и что делают там чугун, а из чугуна...,
не это ее не занимало уже, а  интересовало  ее,  не  страны  ли
особые  то,  что  называют  "заводы",  и кто там живет; но этих
вопросов она не задала и их почему-то умышленно скрыла.
   В это  утро  она  вышла  из  того  младенчества,  в  котором
находилась еще ночью. Она в первый раз за свои годы заподозрила
явление  в  чем-то  таком, что явление либо оставляет про себя,
либо, если и открывает кому, то тем только людям, которые умеют
кричать и наказывать, курят и запирают двери на  задвижку.  Она
впервые,  как  и  эта  новая  Мотовилиха,  сказала  не все, что
подумала, и самое существенное, нужное и беспокойное скрыла про
себя.
   Шли годы. К от'ездам отца дети привыкли  с  самого  рождения
настолько,  что  в  их  глазах  превратилось  в  особую отрасль
отцовства редко обедать и никогда не ужинать.  Но  все  чаще  и
чаще игралось и вздорилось, пилось и елось в совершенно пустых,
торжественно безлюдных комнатах, и холодные поучения англичанки
не  могли  заменить присутствия матери, наполнявшей дом сладкой
тягостностью запальчивости  и  упорства,  как  каким-то  родным
электричеством. Сквозь гардины струился тихий северный день. Он
не  улыбался.  Дубовый  буфет  казался  седым.  Тяжело и сурово
грудилось серебро. Над скатертью двигались лавандой умытые руки
англичанки, она  никого  не  обделяла  и  обладала  неистощимым
запасом  терпенья; а чувство справедливости было свойственно ей
в той высокой степени, в какой всегда чиста была и  опрятна  ее
комната  и  ее  книги. Горничная, подав кушанье, застаивалась в
столовой, и в кухню уходила только за  следующим  блюдом.  Было
удобно и хорошо, но страшно печально.
   А  так  как  для  девочки  это  были годы подозрительности и
одиночества, чувства греховности и того, что хочется обозначить
по-французски "христианизмом", за  невозможностью  назвать  все
это  христианством, то иногда казалось ей, что лучше и не может
и не должно быть по ее испорченности и нераскаянности; что  это
поделом.  А  между  тем, -- но это до сознания детей никогда не
доходило, -- между тем,  как  раз  наоборот,  все  их  существо
содрогалось  и  бродило,  сбитое  совершенно с толку отношением
родителей к ним, когда те бывали дома; когда они, не  то  чтобы
возвращались домой, но возвращались в дом.
   Редкие  шутки  отца,  вообще,  выходили неудачно и бывали не
всегда кстати. Он это чувствовал и  чувствовал,  что  дети  это
понимают.  Налет  какой-то  печальной сконфуженности никогда не
сходил  с  его  лица.  Когда  он  приходил  в  раздражение,  то
становился  решительно  чужим человеком, чужим начисто, и в тот
самый миг, в  который  он  утрачивал  самообладанье.  Чужой  не
трогает. Дети никогда не дерзословили ему в ответ.
   Но  с  некоторого  времени  критика,  шедшая  из  детской  и
безмолвно   стоявшая   в   глазахдетей,заставалаего
нечувствительным.  Он не замечал ее. Ничем неуязвимый, какой-то
неузнаваемый  и  жалкий,  --  этот  отец  был  --  страшен,   в
противоположность  отцу  раздраженному,  --  чужому.  Он трогал
больше девочку, сына меньше. Но мать смущала их обоих.
   Она осыпала их ласками и задаривала и проводила с ними целые
часы тогда, когда им менее  всего  этого  хотелось;  когда  это
подавляло  их  детскую совесть своей незаслуженностью, и они не
узнавали себя в тех ласкательных прозвищах, которыми взбалмошно
сыпал ее инстинкт.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 51,9 Кб в zip-архиве