Набоков Владимир Владимирович. Король, дама, валет

 I
 Огромная,  черная  стрела  часов,  застывшая  перед  своим
ежеминутным жестом, сейчас вот дрогнет, и от ее  тугого  толчка
тронется   весь  мир:  медленно  отвернется  циферблат,  полный
отчаяния, презрения и скуки; столбы,  один  за  другим,  начнут
проходить,  унося,  подобно  равнодушным  атлантам,  вокзальный
свод; потянется  платформа,  увозя  в  неведомый  путь  окурки,
билетики,  пятна  солнца,  плевки;  не  вращая  вовсе колесами,
проплывет   железная   тачка;книжныйлоток,увешанный
соблазнительными   обложками,--   фотографиями   жемчужно-голых
красавиц,-- пройдет тоже; и люди, люди,  люди  на  потянувшейся
платформе,  переставляя  ноги  и  все  же  не подвигаясь, шагая
вперед и все же пятясь,-- как мучительный сон, в котором есть и
усилие неимоверное, и тошнота, и ватная  слабость  в  икрах,  и
легкое  головокружение,--  пройдут,  отхлынут, уже замирая, уже
почти падая навзничь...
 Больше женщин, чем мужчин,-- как это всегда  бывает  среди
провожающих...  Сестра Франца, такая бледная в этот ранний час,
нехорошо пахнущая натощак, в клетчатой пелерине, какой, небось,
не носят  в  столице,--  и  мать,  маленькая,  круглая,  вся  в
коричневом, как плотный монашек. Вот запорхали платки.
 Иотошлине   только   они,--   эти   две   знакомые
улыбки,-тронулся не только  вокзал,  с  лотком,  тачкой,  белым
продавцом  слив  и  сосисок,--  тронулся  и  старый  городок  в
розоватом тумане осеннего утра: каменный курфюрст  на  площади,
землянично-темный собор, поблескивающие вывески, цилиндр, рыба,
медное  блюдо  парикмахера... Теперь уж не остановить. Понесло!
Торжественно едут дома,  хлопают  занавески  в  открытых  окнах
родного  дома,  потрескивают полы, скрипят стены, сестра и мать
пьют на быстром сквозняке утренний кофе, мебель вздрагивает  от
учащающихся  толчков,-- все скорее, все таинственнее едут дома,
собор, площадь, переулки... И хотя  уже  давно  мимо  вагонного
окна  развертывались  поля  в  золотистых  заплатах,  Франц еще
ощущал, как отъезжает городишко, где он прожил двадцать лет.
 В деревянном, еще  прохладном  отделении  третьего  класса
сидели,  кроме Франца: две плюшевых старушки, дебелая женщина с
корзиной яиц на коленях и белокурый  юноша  в  коротких  желтых
штанах,  крепкий,  угластый,  похожий  на свой же туго набитый,
словно высеченный из желтого камня мешок, который он  энергично
стряхнул  с  плеч  и  бухнул  на  полку.  Место у двери, против
Франца, было занято журналом с голой  стриженой  красавицей  на
обложке,  а  в  коридоре,  у  окна,  спиной  к отделению, стоял
широкоплечий господин.
 Город уехал. Франц  схватился  за  бок,  навылет  раненный
мыслью,  что  пропал  бумажник,  в  котором  так много: крепкий
билетик,  и  чужая  визитная  карточка,   и   непочатый   месяц
человеческой жизни. Бумажник был тут как тут, плотный и теплый.
Старушки   стали   шевелиться,  шурша  разоблачать  бутерброды.
Господин, стоявший в проходе, повернулся и, слегка  качнувшись,
отступив  на  полшага  и  снова  поборов шаткость пола, вошел в
отделение.
 Только тогда Франц увидел  его  лицо:  нос  --  крохотный,
обтянут  по  кости  белесой  кожей,  кругленькие, черные ноздри
непристойны и асимметричны, на щеках, на лбу -- целая география
оттенков,-- желтоватость, розоватость,  лоск.  Бог  знает,  что
случилось  с  этим  лицом,--  какая болезнь, какой взрыв, какая
едкая кислота  его  обезобразили.  Губ  почти  не  было  вовсе,
отсутствие   ресниц   придавало   выпуклым,  водянистым  глазам
невольную наглость. А наряден и статен был  господин  на  диво:
шелковый галстук в нежных узорах нырял, слегка изогнувшись, под
двубортный  жилет.  Руки  в  серых  перчатках подняли, раскрыли
журнал с соблазнительной обложкой.
 У  Франца  дрожь  прошла между лопаток, и во рту появилось
страшное   ощущение:   неотвязно   мерзкавлажностьнёба,
отвратительно   жив  толстый,  пупырчатый  язык.  Память  стала
паноптикумом,  и   он   знал,   знал,   что   там,   где-то   в
глубине,-камера ужасов. Однажды собаку вырвало на пороге мясной
лавки:  однажды  ребенок поднял с панели и губами стал надувать
нечто,  похожее   на   соску,   желтое,   прозрачное;   однажды
простуженный  старик  в  трамвае  пальнул  мокротой...  Все  --
образы, которых Франц  сейчас  не  вспомнил  ясно,  но  которые
всегда  толпились  на  заднем  плане,  приветствуя истерической
судорогой всякое, новое, сродное им  впечатление.  После  таких
ужасов,  в  те  еще недавние дни, вялый, долговязый, перезрелый
школьник ронял из рук портфель, бросался ничком на  кушетку,  и
его  долго,  мучительно  мутило.  Мутило  его  и  на  последнем
экзамене,-оттого, что сосед по парте, задумавшись, грыз  и  без
того обгрызанные, мясом ущемленные ногти. И школу Франц покинул
с   облегчением,   полагая,   что   отделался  навсегда  от  ее
грязноватой, прыщеватой жизни.
 Господин  разглядывал  журнал,  и  сочетание  его  лица  и
фотографии  на  обложке было чудовищно. Румяная торговка сидела
рядом с монстром, прикасаясь к нему сонным плечом; рюкзак юноши
лежал бок-о-бок с его черным,  склизким,  пестрым  от  наклеек,
чемоданом,   а   главное,--   старушки,   несмотря  на  мерзкое
соседство,  жевали  бутерброды,  посасывали   мохнатые   дольки
апельсинов, завертывали корки в бумажки и деликатно бросали под
лавку...  Франц  стискивал  челюсти, сдерживая смутный позыв на
рвоту. Когда же господин отложил журнал и стал сам,  не  снимая
перчаток,  есть  булочку с сыром, вызывающе глядя на Франца, он
не  стерпел.  Быстро  встав,  запрокинув  побелевшее  лицо,  он
расшатал,  стащил  сверху свой чемодан, надел пальто и шляпу и,
неловко стукнувшись чемоданом о косяк, вышел в коридор.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 173 Кб в zip-архиве