Лесков Николай
Семенович. Обуянная соль
(Литературная заметка)
Соль — добрая вещь, но если
соль потеряет силу, то чем
сделаешь ее соленою? Она уж
ни к чему не годна, как разве
выбросить ее вон.
Моя мимолетная беседа в рождественском номере «Петербургской газеты», к
удивлению моему, не перестает беспокоить некоторых писателей и других серьезных
особ, от которых я и получаю укоризны словесные, письменные и печатные. Я
рассказал, как обворованный не захотел искать вора, а мне хотят доказать, что
этим дан дурной, «соблазнительный» пример, ибо прощать человеку преступление не
должно, а непременно надо виновного судить и наказывать. В одной газете еще
сильнее сказано: «следует казнить».
По твердости и решительности тона, каким это высказывается, я должен думать,
что требование «казней» исходит от лиц совершенно чистых и безгрешных, которым
не страшно поднять и бросить камень в виноватого, и я прежде всего признаю за
ними в этом отношении их огромное надо мною преимущество: я не так чист сам,
чтобы швырять камень в другого. Мне, может быть, не следовало бы и разъяснять,
что ошибочно в этих суждениях, но я это сделаю не для себя, а для молодых
писателей, перед которыми не только меня укоряют за «соблазн», но и порицают
старый добрый литературный идеал, на место которого рекомендуют принять нечто
другое, по моему мнению, нимало не высшее, а, напротив, гораздо низшее и притом
совершенно несвойственное духу, в каком следует вести рождественскую беседу.
Я чувствую себя призванным разъяснить, что идеал, которого я держался,
вполне разумен и благороден, что простить обидчика гораздо выше, чем сказнить
его, и что в рождественском рассказе, — с тех пор как эта литературная форма
вошла в употребление, — всегда было принято представлять сюжет, смягчающий
сердце, и трактовать этот сюжет в духе Евангелия, а не в духе политической
экономии или Устава о предупреждении и пресечении преступлений.
В трех случаях, о которых я писал в рождественском номере, рассказано о двух
людях, которые не захотели преследовать судом обидчиков, посягнувших на их
собственность, и о третьем, который получил неудовольствия по поводу осуждения
вора. Я отнють не порицал тех, кто ищет своих пропаж и предает похитителей
судье и истязателю, а я только рассказывал в день Рождества Христова о таких
людях, которые были столь милостивы, что не захотели искать и наказывать своего
обидчика. И мне кажется, что это нимало не преступно и не соблазнительно, ибо
всем известно, что милосердие должно ставить выше отместки и прощение выше
наказания. Я думаю, нет нужды называть, кто учил нас этому и сколько есть всем
известных характерных текстов на эту тему. И до сих пор это не вызывало ни
раздражения, ни спора, ни гнева в литературе. И на театре нам показывали, как
купец Гордей Торцов прощал мота и пьяницу Любима, и в исторических рассказах
передавали, как известный хлебосол Разумовский посылал дорогой прибор гостю, на
которого пало подозрение, что он украл одну ложку с этого прибора… Не полиции о
нем заявил, а дослал ему то, что им было недобрано… И множество подобных вещей
никогда не почитались за «соблазн» и за «расшатывание порядков жизни», а теперь
вдруг такой оборот, что такие же самые движения сердца почитаются за дурное и
за вредное!..
Что за искушение!
Идеал и взгляд в нашей литературе нынче, значит, изменились, и изменились
они не к лучшему, а к худшему, так как евангельский идеал, к которому до сих
пор проникалась уважением литература, без сомнения, выше правды всякого
судебника. Стараясь склонять литературу к тому, чтобы она вместо заботы об
умягчении сердец прилагала усилие внушать беспощадность к преступнику, есть
дело недостойное доброго и рассудительного писателя. Как сделать, чтобы высший
христианский идеал прощения привести в согласие с политическою экономиею и
Уставом о предупреждении и пресечении, — этого я не знаю и думаю, что это к
обязанностям изобразительной литературы нимало и не относится; но я знаю, что
литература должна искать высшего, а не низшего, и цели евангельские для нее
всегда должны быть дороже целей Устава о предупреждении. Нам дано ясное
указание: «Голос вопиет: уравнивайте стези, по которым идет спасение». Спасение
же общее для всех «в любви, в прощении обид, в милосердии ко всякому — к своему
и к самарянину», а цель и радость в том, что при общем смягчении сердец «мечи
будут перекованы на сошники, и мир Божий водворится в сердцах всех людей», и,
когда исправится в злобе своей человек, тогда он исправит всю природу до того,
что «ягненок будет лежать возле льва, и лев не станет вредить ему». Мы
чувствуем, что дело идет к этому, и верим тому, за кем хотим следовать, почитая
учение его за самое совершенное и спасительное для человеческого рода.
Если же литература отступит от этого высокого и верного направления и
предаст себя на служение целям политической экономии или Уставов о пресечении,
то она, несомненно, уклоняется от своего высшего назначения — «чувства добрые в
сердцах чтоб пробуждать», и является в низшей роли, «как бы рабынею чуждого
господина». И тогда ею уже нельзя осолять гнилость, а она будет то, что
«обуянная соль, потерявшая свою соленость, которую остается выбросить вон».
К этому ее, очевидно, и толкают, и ногами на нее топают литературные слепцы,
«отцеживающие комара и проглатывающие верблюда». Это может подавать молодым
писателям самый дурной и вредный пример, и писатель, прошедший долгий путь
жизни, обязан указать на эту опасность — что я и делаю.
Скачать
текст - 3,16 Кб в zip-архиве |
|