Куприн Александр Иванович. Олеся

   Глава 1
   Мой слуга, повар  и спутник  по охоте —  полесовщик Ярмола  вошел в  комнату,
согнувшись под  вязанкой  дров,  сбросил ее  с  грохотом  на пол  и  подышал  на
замерзшие пальцы.
   — У, какой  ветер, паныч, на  дворе, —  сказал он, садясь  на корточки  перед
заслонкой. — Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.
   — Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?
   — Нет… не можно…  слышите, какая завируха.  Заяц теперь лежит и  — а ни  мур-
мур… Завтра и одного следа не увидите.
   Судьба забросила меня  на целых  шесть месяцев в  глухую деревушку  Волынской
губернии, на  окраину  Полесья,  и  охота  была  единственным  моим  занятием  и
удовольствием. Признаюсь, в то  время, когда мне предложили  ехать в деревню,  я
вовсе не  думал так  нестерпимо скучать.  Я поехал  даже с  радостью.  «Полесье…
глушь… лоно  природы… простые  нравы…  первобытные натуры,  —  думал я,  сидя в
вагоне, —  совсем  незнакомый мне  народ,  со странными  обычаями, своеобразным
языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!»  А
я в  то время  (рассказывать, так  все рассказывать)  уж успел  тиснуть в  одной
маленькой газетке  рассказ  с двумя  убийствами  и одним  самоубийством  и знал
теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
   Но…   или   перебродские   крестьяне   отличались какою-то особенной, упорной
несообщительностью, или  я не  умел взяться  за  дело, —  отношения мои  с  ними
ограничивались только тем,  что, увидев меня,  они еще издали  снимали шапки,  а
поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было  обозначать
«Помогай бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на  меня
с удивлением,  отказывались  понимать самые  простые  вопросы и  все порывались
целовать у меня руки — старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.
   Книжки, какие у меня были, я все  очень скоро перечитал. От скуки — хотя  это
сначала казалось  мне неприятным  —  я сделал  попытку познакомиться  с местной
интеллигенцией в лице  ксендза, жившего за  пятнадцать верст, находившегося при
нем «пана  органиста»,  местного  урядника  и  конторщика  соседнего  имения  из
отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.
   Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем  распоряжении
были: касторовое  масло, карболка,  борная  кислота, йод.  Но тут,  помимо моих
скудных сведений, я наткнулся на  полную невозможность ставить диагнозы,  потому
что признаки  болезни  у всех  моих  пациентов были  всегда  одни и  те  же: «в
середине болит» и «ни есть, ни пить не можу».
   Приходит, например,  ко  мне старая  баба.  Вытерев со  смущенным  видом нос
указательным пальцем правой руки, она  достает из-за-пазухи пару яиц, причем  на
секунду я вижу  ее коричневую  кожу, и  кладет их  на стол.  Затем она начинает
ловить мои  руки, чтобы  запечатлеть на  них  поцелуй. Я  прячу руки  и  убеждаю
старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не  поп… мне это не полагается… Что у  тебя
болит?»
   — В середине у меня болит, панычу, в  самой что ни на есть середине, так  что
даже ни пить, ни есть не можу.
   — Давно это у тебя сделалось?
   — А я знаю? — отвечает  она также вопросом. — Так  и печет и печет. Ни  пить,
ни есть не можу.
   И сколько я не бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.
   — Да вы не  беспокойтесь, — посоветовал мне  однажды конторщик из унтеров,  —
сами вылечатся. Присохнет, как на собаке.  Я, доложу вам, только одно  лекарство
употребляю —  нашатырь.  Приходит ко  мне  мужик.  «Что тебе?»  —  «Я,  говорит,
больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту.
   «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще…  сильнее!..» Нюхает… «Что,  легче?» — «Як будто
полегшало…» — «Ну, так и ступай с богом».
   К тому же мне  претило это целование рук  (а иные так прямо  падали в ноги  и
изо всех  сил стремились  облобызать  мои сапоги).  Здесь сказывалось  вовсе не
движение   признательного   сердца,   а  просто омерзительная привычка, привитая
веками рабства и  насилия. И  я только удивлялся  тому же  самому конторщику  из
унтеров и  уряднику, глядя,  с  какой невозмутимой  важностью  суют они  в губы
мужикам свои огромные красные лапы…
   Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и
охотиться стало невозможно. Каждый день дул  страшный ветер, а за ночь на снегу
образовывался твердый,  льдистый  слой  наста, по  которому  заяц  пробегал, не
оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал  страшно.
Понятно, я ухватился  с жадностью  за такое невинное  развлечение, как  обучение
грамоте полесовщика Ярмолы.
   Началось это, впрочем, довольно оригинально.  Я однажды писал письмо и  вдруг
почувствовал, что кто-то  стоит за  моей спиной. Обернувшись,  я увидел  Ярмолу,
подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.
   — Что тебе, Ярмола? — спросил я.
   — Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы,  —
смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… — Мне бы только мое фамилие…
   — Зачем это тебе?  — удивился я… (Надо  заметить, что Ярмола считается  самым
бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой  крестьянский
заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности.
По моему  мнению, ему-то  уж ни  в  каком случае  не могло  понадобиться  знание
грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением:
   — Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?
   — А видите,  какое дело, паныч,  — ответил Ярмола необыкновенно  мягко, — ни
одного грамотного нет у нас в  деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или
в волости дело, или что…  никто не может… Староста  печать только кладет, а сам
не знает, что в  ней напечатано… То хорошо  было бы для всех,  если бы кто  умел
расписаться.
   Такая заботливость  Ярмолы —  заведомого  браконьера, беспечного  бродяги,  с
мнением которого никогда  даже не подумал  бы считаться сельский  сход, —  такая
заботливость его  об общественном  интересе  родного села  почему-то  растрогала
меня. Я сам предложил  давать ему уроки. И  что же это была  за тяжкая работа  —
все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму!
   Ярмола, знавший  в  совершенстве каждую  тропинку  своего леса,  чуть  ли не
каждое дерево,  умевший  ориентироваться днем  и  ночью в  каком  угодно месте,
различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц — этот самый Ярмола
никак не  мог  представить  себе,  почему, например,  буквы  «м»  и  «а»  вместе
составляют «ма». Обыкновенно  над такой задачей  он мучительно раздумывал минут
десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными  глазами,
все ушедшее в  жесткую черную  бороду и  большие усы,  выражало крайнюю  степень
умственного напряжения.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 62,5 Кб в zip-архиве