Куприн Александр Иванович. Колесо времени

 Роман
 ~ ~ ~
 Гарсон!  Литр  белого  вина. И оросите его гренадином. Оно
спокойнее, если с запасом.
 Ты говоришь -- многовато? Пустяки. Вино легкое, а гренадин
только отбивает привкус серы. Смотри, не обижайся.  Подметил  я
твой  моментальный взгляд, искоса. Знаю, у тебя мелькнула мысль
про меня:  "Не  опустился  ли?"  Нет,  дружище:  я  человек  не
опустившийся,  а  так  сказать,  опустошенный. Опустела душа, и
остался  от  меня  один  только   телесный   чехол.   Живу   по
непреложному закону инерции. Есть дело, есть деньги. Здоров, по
утрам  читаю газеты и пью кофе, все в порядке. Вино вкушаю лишь
при случае, в компании,  хотя  сама  компания  меня  ничуть  не
веселит.  Но  душа  отлетела. Созерцаю течение дней равнодушно,
как давно знакомую фильму.
 Вот ты, давеча, вкратце рассказал о своем двенадцатилетнем
бытии.  Господи!  что  ни  поворот  судьбы,  то  целая  эпопея.
Какая-то  дикая  и  страшная  смесь мрачной трагедии с похабным
водевилем,  высоты  человеческого  духа  со  смрадной,  мерзкой
клоакой.  Ты  говорил,  а  я  думал:  "Ну и крепкая же машинища
человеческий организм!" А все-таки ты жив. Жив  великой  тоской
по  родине...  жив  блаженной  верой  в  возвращение  домой,  в
воскресающую Россию. Мои испытания,  в  сравнении  с  твоими,--
киндершпиль,   детская   игра...   Но   в   них   есть  кое-что
занимательное для тебя, а меня тянет хоть один раз выплеснуться
перед кем-нибудь стоящим.  Трудно  человеку  молчать  пять  лет
подряд. Так слушай.
 Ты  уж,  наверное,  догадался, что заглавие моего рассказа
состоит только из трех букв "Она"? Но  здесь  будет  и  о  моей
глупости,  о  том,  как  иногда,  сдуру,  в  одну минуту теряет
человек  большое  счастье  для  того,  чтобы  потом  всю  жизнь
каяться... Ах! не повернешь...
 В  четырнадцатом году, как, может быть, ты помнишь, я сдал
последние экзамены в Институте  гражданских  инженеров,  а  тут
подоспела  война,  и  взяли  меня  в саперы. А когда набирались
вспомогательные войска во Францию, то и я потянул свой  жребий,
будучи  уже  поручиком-инженером.  Во  Франции я был свидетелем
всего: и энтузиазма,  с  которым  встречались  наши  войска,  и
нашего   русского   героизма,  а  потом,  увы,  пошли  митинги,
разложение...
 После армистиса мне нетрудно было устроиться близ  Марсели
на   бетонном   заводе.   Начал  простым  рабочим.  Потом  стал
контрмэтром, потом -- шефом экипа и начальником главного  цеха.
Много  нас,  русских, служило вместе, все бывшие люди различных
классов. Жили дружно... Ютились в бараках, сами их  застеклили,
сами  поставили  печи,  сами  устлали  полы  матами. У меня был
отдельный павильончик, в две комнаты с кухонкой, и большая, под
парусинным тентом терраса. Питались из  общего  котла  бараньим
рагу,  эскарго,  мулями, макаронами с томатами. Никто никому не
завидовал. Да, что я  тебе  скажу!  надумали  мы  всей  русской
артелью  взбодрить,  на  паях,  свое  собственное  дело:  завод
марсельской черепицы. Рассчитали -- предприятие толковое...  Но
вот тут-то и случился со мною этот перевертон. Хотя, кто знает,
может быть, я и вернусь когда-нибудь к этому черепичному делу?
 Сначала-то   нам   скучновато   было.   Особенно   в   дни
праздничные, когда время тянется бесконечно долго и не  знаешь,
куда  его  девать.  Природа  такая:  огромная выжженная солнцем
плешина, кругом вышки элеваторов, а вдали  мотаются  жиденькие,
потрепанные  акации и далеко-далеко синяя полоска моря -- вот и
весь пейзаж.
 Одна только отрада в эти тягучие праздники  и  оставалась:
закатиться  в  славный город Марсель, благо по ветке езды всего
полтора часа... И компания у нас своя подобралась: я --  бывший
инженер,   затем   --   бывший  гвардейский  полковник,  бывший
геодезист да бывший императорский певец, он же бывший  баритон.
Компания невелика, але бардзо почтива2, как говорят поляки.
 Люблю  я Марсель. Все в ней люблю: и старый порт, и новый,
и гордость марсельцев, улицу  Каннобьер,  и  Курс-Пьер-де-Пуже,
эту   сводчатую   темнолиственную   аллею   платанов,  и  собор
Владычицы,  спасительницы  на  водах,   и   узкие,   в   размах
человеческих рук, старинные четырехэтажные улицы, и марсельские
кабачки,  а также пылкость, фамильярность и добродушие простого
народа. Никогда оттуда не уеду, там и помру. Впрочем, ты сейчас
увидишь, что для такой собачьей привязанности  есть  у  меня  и
другая причина, более глубокая и больная.
 Так  вот:  однажды в ноябре, в субботу -- скажу даже число
-- как раз 8 ноября, в день моего ангела, архистратига Михаила,
зашабашили мы, по английской моде,  в  полдень.  Принарядились,
как  могли,  и  поехали  в  Марсель. День был хмурый, ветреный.
Море, бледно-малахитовое, с  грязно-желтой  пеной  на  гребнях,
бурлило в гавани и плескало через парапет набережной.
 По  обыкновению,  позавтракали  в  старом порту неизбежным
этим самым буйабезом, после которого чувствуешь себя так, будто
у тебя и в глотке и в животе  взорвало  динамит.  Пошлялись  по
кривым  тесным уличкам старого города с заходами для освежения,
посетили  выставку  огромных,   слоноподобных   серых   кротких
першеронов  и  в  сумерки разбрелись, уговорившись завтра утром
сойтись на старой  пристани,  чтобы  пойти  вместе  на  дневной
спектакль: афиши обещали "Риголетто" с Тито Руффо.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 63,3 Кб в zip-архиве