Достоевский Федор Михайлович. Подросток

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

Глава первая
I.
 Не утерпев, я сел записывать эту историю моих первых шагов на жизненном
поприще, тогда как мог бы обойтись и без того. Одно  знаю  наверно:  никогда
уже более не сяду писать мою автобиографию, даже если проживу  до  ста  лет.
Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы писать без  стыда  о  самом
себе. Тем только себя извиняю, что не для того пишу, для чего все пишут,  то
есть не для похвал читателя. Если я вдруг вздумал  записать  слово  в  слово
все, что случилось со мной  с  прошлого  года,  то  вздумал  это  вследствие
внутренней потребности: до того я поражен всем  совершившимся.  Я  записываю
лишь события, уклоняясь всеми силами от всего постороннего, а главное  -  от
литературных красот; литератор пишет тридцать лет и в конце совсем не знает,
для чего он писал столько лет. Я - не литератор, литератором быть не хочу  и
тащить внутренность души моей и красивое описание чувств на их  литературный
рынок почел бы неприличием и подлостью.  С  досадой,  однако,  предчувствую,
что,  кажется,  нельзя  обойтись  совершенно  без  описания  чувств  и   без
размышлений (может быть, даже пошлых): до того развратительно  действует  на
человека всякое литературное занятие, хотя бы и предпринимаемое  единственно
для себя. Размышления же могут быть даже очень пошлы, потому что то, что сам
ценишь, очень возможно, не имеет никакой цены на посторонний взгляд. Но  все
это в сторону. Однако вот и предисловие;  более,  в  этом  роде,  ничего  не
будет. К делу; хотя ничего нет  мудренее,  как  приступить  к  какому-нибудь
делу, - может быть, даже и ко всякому делу.
II.
 Я начинаю, то есть я хотел бы  начать,  мои  записки  с  девятнадцатого
сентября прошлого года, то есть ровно с того  дня,  когда  я  в  первый  раз
встретил...
 Но объяснить, кого я встретил, так,  заранее,  когда  никто  ничего  не
знает, будет пошло;  даже,  я  думаю,  и  тон  этот  пошл:  дав  себе  слово
уклоняться от литературных красот, я с первой строки впадаю в  эти  красоты.
Кроме того, чтобы писать толково, кажется, мало одного желания. Замечу тоже,
что, кажется, ни на одном европейском языке не пишется так  трудно,  как  на
русском. Я перечел теперь то, что сейчас написал,  и  вижу,  что  я  гораздо
умнее написанного. Как это так выходит, что у человека умного высказанное им
гораздо глупее того, что в нем остается? Я это не раз замечал за собой  и  в
моих словесных отношениях с людьми за весь  этот  последний  роковой  год  и
много мучился этим.
 Я хоть и начну с девятнадцатого сентября, а все-таки вставлю слова  два
о том, кто я, где был до того, а стало быть, и  что  могло  быть  у  меня  в
голове хоть отчасти в то утро девятнадцатого сентября,  чтоб  было  понятнее
читателю, а может быть, и мне самому.
III.
 Я - кончивший курс гимназист, а теперь мне  уже  двадцать  первый  год.
Фамилия моя Долгорукий, а юридический отец мой -  Макар  Иванов  Долгорукий,
бывший дворовый господ Версиловых. Таким образом, я - законнорожденный, хотя
я, в высшей степени, незаконный сын, и происхождение мое  не  подвержено  ни
малейшему сомнению. Дело произошло таким образом: двадцать  два  года  назад
помещик Версилов (это-то и есть мой отец), двадцати пяти лет,  посетил  свое
имение в Тульской губернии. Я предполагаю, что в это время он был еще чем-то
весьма безличным. Любопытно, что  этот  человек,  столь  поразивший  меня  с
самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей души моей  и
даже, может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее, этот человек
даже и теперь в чрезвычайно многом остается для меня  совершенною  загадкой.
Но, собственно, об этом после. Этого так не расскажешь. Этим человеком и без
того будет наполнена вся тетрадь моя.
 Он как раз к тому времени овдовел, то есть к двадцати пяти годам  своей
жизни. Женат  же  был  на  одной  из  высшего  света,  но  не  так  богатой,
Фанариотовой, и имел от нее сына и дочь. Сведения об этой,  столь  рано  его
оставившей, супруге довольно у меня неполны и теряются в моих материалах; да
и много из частных обстоятельств жизни Версилова  от  меня  ускользнуло,  до
того он был всегда со мною горд, высокомерен, замкнут и небрежен,  несмотря,
минутами, на поражающее как бы смирение его передо  мною.  Упоминаю,  однако
же, для обозначения впредь, что он прожил в  свою  жизнь  три  состояния,  и
весьма даже крупные, всего тысяч на четыреста с лишком  и,  пожалуй,  более.
Теперь у него, разумеется, ни копейки...
 Приехал он тогда в деревню "бог знает зачем", по крайней мере  сам  мне
так  впоследствии  выразился.  Маленькие  дети  его  были  не  при  нем,  по
обыкновению, а у родственников; так он всю жизнь поступал с своими детьми, с
законными и незаконными. Дворовых в  этом  имении  было  значительно  много;
между ними был и садовник Макар Иванов Долгорукий. Вставлю здесь, чтобы  раз
навсегда отвязаться: редко кто мог столько вызлиться на свою фамилию, как я,
в продолжение всей моей жизни.  Это  было,  конечно,  глупо,  но  это  было.
Каждый-то раз, как я вступал куда-либо в  школу  или  встречался  с  лицами,
которым, по возрасту моему, был  обязан  отчетом,  одним  словом,  каждый-то
учителишка, гувернер, инспектор, поп - все, кто угодно, спрося мою фамилию и
услыхав, что я Долгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить:
 - Князь Долгорукий?

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 509 Кб в zip-архиве