Достоевский Федор Михайлович. Идиот

 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. *
 I.
 В  конце   ноября,   в   оттепель,   часов   в   девять   утра,   поезд
Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу.
Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево
от дороги, трудно  было  разглядеть  хоть  что-нибудь  из  окон  вагона.  Из
пассажиров были и возвращавшиеся из-за  границы;  но  более  были  наполнены
отделения для третьего класса, и все людом мелким и  деловым,  не  из  очень
далека. Все, как водится, устали,  у  всех  отяжелели  за  ночь  глаза,  все
назяблись, все лица были бледножелтые, под цвет тумана.
 В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились  друг  против
друга, у самого окна, два пассажира, - оба люди молодые, оба почти  налегке,
оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями,  и  оба
пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор. Если б  они  оба  знали
один про другого, чем они особенно в эту минуту замечательны,  то,  конечно,
подивились бы, что случай  так  странно  посадил  их  друг  против  друга  в
третьеклассном вагоне  петербургско-варшавского  поезда.  Один  из  них  был
небольшого роста, лет  двадцати  семи,  курчавый  и  почти  черноволосый,  с
серыми, маленькими, но огненными глазами. Нос его был широки сплюснут,  лицо
скулистое;  тонкие  губы  беспрерывно  складывались   в   какую-то   наглую,
насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован  и
скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была  в
этом лице  его  мертвая  бледность,  придававшая  всей  физиономии  молодого
человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе  с
тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и  грубою
улыбкой и с резким,  самодовольным  его  взглядом.  Он  был  тепло  одет,  в
широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп, и за ночь не зяб, тогда как сосед
его принужден был вынести на  своей  издрогшей  спине  всю  сладость  сырой,
ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был не приготовлен. На нем был
довольно широкий  и  толстый  плащ  без  рукавов  и  с  огромным  капюшоном,
точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь  далеко  за
границей, в Швейцарии, или, например, в  Северной  Италии,  не  рассчитывая,
конечно, при  этом  и  на  такие  концы  по  дороге,  как  от  Эйдкунена  до
Петербурга. Но что годилось и вполне удовлетворяло в Италии, то оказалось не
совсем пригодным в России. Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек,
тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста  немного  повыше  среднего,
очень белокур, густоволос, со впалыми щеками  и  с  легонькою,  востренькою,
почти  совершенно  белою  бородкой.  Глаза  его  были  большие,  голубые   и
пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того
странного выражения, по которому некоторые угадывают  с  первого  взгляда  в
субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека  было,  впрочем,  приятное,
тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже до-синя иззябшее. В  руках  его
болтался тощий узелок из старого, полинялого фуляра,  заключавший,  кажется,
все его дорожное достояние. На ногах его были  толстоподошвенные  башмаки  с
штиблетами, - все не по-русски. Черноволосый сосед в крытом тулупе  все  это
разглядел, частию от нечего делать, и, наконец, спросил с  тою  неделикатною
усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно  выражается  иногда  людское
удовольствие при неудачах ближнего:
 - Зябко?
 И повел плечами.
 - Очень, - ответил сосед с чрезвычайною готовностью, - и заметьте,  это
еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас так  холодно.
Отвык.
 - Из-за границы что ль?
 - Да, из Швейцарии.
 - Фью! Эк ведь вас!..
 Черноволосый присвистнул и захохотал.
 Завязался  разговор.  Готовность   белокурого   молодого   человека   в
швейцарском плаще отвечать на все вопросы  своего  черномазого  соседа  была
удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности,  неуместности
и  праздности  иных  вопросов.  Отвечая,  он  объявил,  между  прочим,   что
действительно долго не был в России, слишком четыре года, что отправлен  был
за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, в роде  падучей
или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и  судорог.  Слушая  его,  черномазый
несколько раз усмехался; особенно засмеялся он, когда на  вопрос:  "что  же,
вылечили?" - белокурый отвечал, что "нет, не вылечили".
 - Хе! Денег что, должно быть,  даром  переплатили,  а  мы-то  им  здесь
верим, - язвительно заметил черномазый.
 - Истинная правда! - ввязался в разговор один сидевший  рядом  и  дурно
одетый господин, нечто в  роде  закорузлого  в  подьячестве  чиновника,  лет
сорока, сильного сложения, с красным носом и  угреватым  лицом:  -  истинная
правда-с, только все русские силы даром к себе переводят!

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 468 Кб в zip-архиве