Цвейг Стефан. Смятение чувств, из записок старого человека

   У них были самые лучшие побуждения — у моих учеников и коллег по  факультету:
вот он лежит,  в роскошном  переплете, торжественно  мне преподнесенный,  первый
экземпляр юбилейного  сборника, который  филологи посвятили  мне в  шестидесятую
годовщину   моего   рождения   и   тридцатую   моей  академической деятельности.
Получилась   настоящая   биография;   ни   одна   самая   мелкая статья, ни одна
произнесенная мною речь, ни одна  рецензия в каком-нибудь научном ежегоднике  не
ускользнули от их  библиографического прилежания: все  они выкопали из бумажной
могилы: весь  ход моего  развития до  последнего часа  восстановлен, ступень  за
ступенью, и  сверкает, подобно  хорошо выметенной  лестнице. Право  же, было  бы
неблагодарностьюсмоейсторонынепорадоваться этой трогательной
фундаментальности. Все,  что  казалось мне  давно  изжитым и  утраченным, снова
встает передо мной в строгой последовательности. Нет, я не могу отрицать, что я,
уже старик, смотрю на  этот диплом, поднесенный  мне моими учеными слушателями,
с   той   же   гордостью,   с   какой   получал   некогда из рук учителей первое
свидетельство о своем прилежании, способностях, любви к науке.
   И все  же,  когда я  перелистал  эти  двести прилежно  написанных  страниц  и
внимательно вгляделся в отражение моего облика, — я невольно улыбнулся.  Неужели
это была  моя жизнь,  неужели  в самом  деле с  первого  часа до  нынешнего  она
тянулась покойными нитями какого-то  целесообразного серпантина, как  представил
ее биограф на  основании бумажного материала?  Я испытал такое  же чувство,  как
недавно,   когда   впервые   услыхал   свой   голос  в граммофоне: сначала я его
совершенно не узнал. Да, это был мой голос, но такой, каким его знают другие,  а
не я  сам, слыша  его  в своей  крови, в  самой  глубине своего  существа.  Так,
посвятив всю свою жизнь  изображению людей и  попыткам установить содержание их
духовного   мира   на   основании   их   творчества,   я убедился на собственных
переживаниях,   каким   непроницаемым   в   жизни  каждого человека остается его
настоящее ядро — творческая клетка,  из которой все произрастает. Мы  переживаем
мириады секунд, но только  одна из них, одна  единственная, приводит в  движение
весь наш внутренний мир — та секунда (Стендаль ее описал), когда уже насыщенный
всеми   соками   цветок   в   мгновение ока кристаллизуется, магическая секунда,
подобная мгновению зачатия  и, подобно  ему, скрытая  в теплоте  нашего тела,  —
невидимая, неосязаемая, неощутимая,  — совершенно  своеобразно пережитая  тайна.
Ее не учтет никакая алгебра духа, не предскажет никакая алхимия предчувствия,  и
редко она открывается нашему чувству.
   Об этом тайном источнике  развития моей духовной жизни  эта книга не  говорит
ни слова:  вот почему  я  не мог  не  улыбнуться. Все  в  ней верно,  но  самого
существенного нет.  Она меня  описывает, но  она меня  не выражает.  Она  только
говорит обо мне, но она не выдает  меня. Двести имен заключает в себе  тщательно
составленный указатель — не хватает только одного — имени человека, от  которого
исходит творческий импульс, человека,  который определил мою  судьбу и теперь с
новой силой возвращает  меня в  годы юности.  Здесь сказано  обо всех,  умолчали
только о том, кто  дал мне язык, о  том, чьим дыханием жива  моя речь. И вот,  я
ощущаю это умолчание, как свою вину.  Целую жизнь я посвятил изображению  людей,
вызывал образы из тьмы веков, воскрешая  их для чувства моих современников, — и
ни разу не  вспомнил о живущем  во мне. И теперь,  будто в дни  Гомера, я  напою
дорогую тень  моей  кровью, чтобы  она  снова  заговорила со  мной,  чтобы  она,
стареющая, посетила  меня,  состарившегося.  К  лежащим  передо  мною  листам  я
присоединю еще  одну, скрытую  страницу —  исповедь чувства  к ученой  книге:  я
расскажу себе самому правду о моей юности. x x x
   Прежде   чем   начать,   я   еще   раз перелистываю эту книгу, которая должна
представить мою  жизнь.  И снова  улыбка  на моих  устах. Как  им  добраться до
истинной моей сущности,  когда с самого  начала они избрали  неверный путь!  Уже
первый их шаг неверен! Вот один из моих благосклонных товарищей по школе, ныне,
как и я,  тайный советник, сочиняет,  будто уже в гимназии  я питал неудержимую
склонность к  гуманитарным наукам,  отличавшую меня  от других  новичков.  Плохо
помните, господин  тайный советник!  Гуманитарные науки  были для  меня  тяжелым
ярмом, которое я едва выносил со скрежетом  зубовным. Видя у себя дома, в  семье
школьного ректора, в  маленьком северо-германском городишке,  как наука  служила
средством борьбы за  существование, я с  детства возненавидел всякую филологию:
природа, верная  своей неразгаданной  задаче  охранять творческую  силу,  всегда
внушает   ребенку   ненависть   к   склонностям отца. Она противится спокойному,
пассивному наследованию, простому продолжению из рода в род: сперва она  требует
борьбы   между   одинаково   созданными   существами   и  только после тяжелых и
плодотворных блужданий допускает  запоздалое возвращение на  стезю предков.  Мой
отец считал науку святыней, —  и этого было достаточно  для того, чтобы в своем
самоутверждении я почувствовал ее, как  пустую игру с понятиями. Я  возненавидел
классиков только за  то, что  он считал их  образцом. Окруженный  книгами, я  их
презирал;   направляемый   отцом   исключительно   на  умственные занятия, я был
преисполнен отвращения ко всякому книжному  образованию: неудивительно, что я  с
трудом   достиг   аттестата   зрелости   и решительно отказывался от продолжения
научных занятий. Я хотел  стать офицером, моряком или  инженером: ни к одной  из
этих профессий  я,  в сущности,  не  чувствовал призвания.  Только  ненависть к
бумажной   науке   побуждала   меня   стремиться   к практической деятельности и
отвергнуть   академическую   учебу.   Но   отец,  со всей энергией фанатического
преклонения   перед   университетом,   настаивал   на академическом образовании.
Единственное, чего мне  удалось добиться, было  разрешение, вместо  классической
филологии, избрать английскую (я согласился на этот компромисс с тайной  мыслью,
что знание этого языка  впоследствии облегчит мне морскую  карьеру, к которой  я
так неудержимо стремился).
   Итак, в  этом  curriculum vitae  нет  ничего более  неверного,  чем любезное
утверждение, будто уже в  течение первого семестра,  проведенного в Берлине, я,
под руководством лучших профессоров,  приобрел солидную подготовку для  изучения
филологических наук. Что общего имела моя буйно разразившаяся страсть к  свободе
с университетскими  семинариями!  При  первом  же  беглом  посещении  аудитории,
затхлый воздух и проповеднически-монотонная, поучительно-широковещательная  речь
вызвали во  мне такую  усталость,  что мне  пришлось  сделать усилие,  чтобы не
опустить сонную голову на скамейку: ведь это была опять та же школа, из  которой
я был так счастлив  вырваться, тот же  класс с возвышенной  кафедрой и с  пустым
крохоборством. Мне  невольно почудилось,  что из  тонких губ  тайного  советника
сыплется песок  — так  мелко, так  равномерно  текли в  душный воздух  слова  из
потертой тетрадки. Чувство, которое я испытывал еще учеником, — будто я попал в
покойницкую духа,  где равнодушные  руки  анатомов прикасаются  к умершим,  — с
пугающей   отчетливостью   оживало   в   этом   рабочем   кабинете  антикварного
александрийства. И с какой силой сказалось это инстинктивное отвращение,  когда,
после с трудом  прослушанной лекции,  я вышел на  улицу Берлина  — Берлина  того
времени! Пораженный собственным ростом, он  играл своей так внезапно  расцветшей
возмужалостью, изо  всех улиц  и закоулков  сверкая электрическим  блеском.  Это
была горячая, жадная, нетерпеливая  жизнь, которая своей неукротимой  алчностью,
своимбешенымтемпомотвечаладурману   моей собственной, только-что
пробудившейся   возмужалости.   Мы   оба,   город   и  я, внезапно вырвавшись из
протестантского, ограниченного, любящего порядок мещанства, поспешно  отдавались
еще не испытанному  опьянению силы и  возможностей. Мы  оба, город и  я —  легко
воспламеняющийся   юноша,   —   мы   оба   дрожали  подобно динамомашине, полные
беспокойства и нетерпения. Никогда я не  понимал, никогда не любил Берлина  так,
как тогда, ибо точно так же,  как в этом переполненном, напоенном всеми соками,
теплом человеческом  пчельнике,  так  и  во мне  каждая  клеточка  стремилась  к
быстрому расширению. Это нетерпение, присущее здоровой молодости, — где же  было
ему разрядиться,  как не  в горячем,  судорожном лоне  этого гиганта-женщины,  в
этом нетерпеливом, пылком, сильном городе!  Властным порывом он привлек меня,  я
весь погрузился в  него, ощупывая  его вены; мое  любопытство поспешно  обнимало
его каменное и все же теплое  тело. С утра до ночи  я сновал по улицам, ездил  к
озерам, проникал во все его тайники; словно одержимый бесом, вместо того,  чтобы
отдаться занятиям,  я  с  головой  окунулся  в  жизнь  приключений.  Но  в  этой
крайности я  оставался  верен  себе:  с  раннего  детства  я  был  неспособен  к
совмещению интересов: собирая что-нибудь или  начав какую-нибудь игру, я  сейчас
же становился равнодушен ко всему остальному: всегда и везде я повинуюсь какому-
нибудь   одному   страстному   побуждению,   и   еще теперь, в своих занятиях, я
фанатически впиваясь в какую-нибудь проблему и  не отступаю, пока не раскушу  ее
до конца.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 67,6 Кб в zip-архиве