Чехов Антон Павлович. Палата номер шесть

I
 В больничном дворе стоит  небольшой  флигель,  окруженный  целым  лесом
репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем  ржавая,  труба  наполовину
обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли  травой,  а  от  штукатурки
остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним -
глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор  с  гвоздями.
Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель  имеют  тот
особый унылый, окаянный вид, какой  у  нас  бывает  только  у  больничных  и
тюремных построек.
 Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте  по  узкой  тропинке,
ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив  первую  дверь,
мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного
хлама.  Матрацы,  старые  изодранные  халаты,  панталоны,  рубахи  с  синими
полосками, никуда не годная, истасканная обувь - вся  эта  рвань  свалена  в
кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый, запах.
 На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной
солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови,
придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок  ростом,
на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные.
Принадлежит он к числу тех  простодушных,  положительных,  исполнительных  и
тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому  убеждены,
что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по  спине,  по  чем  попало,  и
уверен, что без этого не было бы здесь порядка.
 Далее  вы  входите  в  большую,  просторную  комнату,  занимающую  весь
флигель,  если  не  считать  сеней.  Стены  здесь,  вымазаны  грязно-голубою
краской, потолок закопчен, как в курной избе, - ясно, что здесь зимой  дымят
печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сор
и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и  аммиаком,  и
эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как  будто  вы
входите в зверинец.
 В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди
в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это - сумасшедшие.
 Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания,  остальные
же все  мещане.  Первый  от  двери,  высокий,  худощавый  мещанин  с  рыжими
блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и  глядит
в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой,  вздыхая  и  горько
улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на  вопросы  обыкновенно
не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда  дают.  Судя  по  мучительному,
бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.
 За ним следует  маленький,  живой,  очень  подвижной  старик  с  острою
бородкой  и  с  черными,  кудрявыми,  как  у  негра,   волосами.   Днем   он
прогуливается по палате от окна к окну или сидит на  своей  постели,  поджав
по-турецки ноги, и  неугомонно,  как  снегирь,  насвистывает,  тихо  поет  и
хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет  он  и  ночью,  когда
встает затем, чтобы помолиться богу, то  есть  постучать  себя  кулаками  по
груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся
лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.
 Из всех обитателей палаты N 6 только ему одному позволяется выходить из
флигеля  и  даже  из  больничного  двора  на  улицу.  Такой  привилегией  он
пользуется  издавна,  вероятно,  как  больничный  старожил  и   как   тихий,
безвредный дурачок, городской шут, которого давно  уже  привыкли  видеть  на
улицах, окруженным мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке  и
в  туфлях,  иногда  босиком  и  даже  без  панталон,  он  ходит  по  улицам,
останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему
квасу, в другом - хлеба, в третьем - копеечку, так что  возвращается  он  во
флигель обыкновенно сытым и богатым. Все, что он приносит с собой,  отбирает
у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая
карманы и призывая бога в свидетели, что он никогда  уже  больше  не  станет
пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.
 Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам еду, укрывает их,  когда
они спят, обещает каждому принести с улицы по  копеечке  и  сшить  по  новой
шапке; он же кормит с ложки  своего  соседа  с  левой  стороны,  паралитика.
Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений  гуманного
свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с  правой  стороны,
Громову.
 Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных,  бывший
судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией  преследования.  Он
или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из  угла  в  угол,
как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован  и
напряжен каким-то смутным, неопределенным  ожиданием.  Достаточно  малейшего
шороха  в  сенях  или  крика  на  дворе,  чтобы  он  поднял  голосу  и  стал
прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его  при  этом
выражает крайнее беспокойство и отвращение.
 Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и  несчастное,
отражающее в себе, как  в  зеркале,  замученную  борьбой  и  продолжительным
страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, по тонкие черты,  положенные
на его лицо глубоким искренним страданием,  разумны  и  интеллигентны,  и  в
глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый,  услужливый  и
необыкновенно  деликатный  в  обращении  со  всеми,  кроме   Никиты.   Когда
кто-нибудь роняет пуговку или  ложку,  он  быстро  вскакивает  с  постели  и
поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась
спать - желает им спокойной ночи.
 Кроме постоянно напряженного состояния  и  гримасничанья,  сумасшествие
его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам  он  запахивается  в  свой
халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла  в
угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка.  По
тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что
ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его
не будут слушать  или  не  поймут,  он  нетерпеливо  встряхивает  головой  и
продолжает  шагать.  Но  скоро  желанно  говорить  берет  верх  над  всякими
соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо  и  страстно.  Речь  его
беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но  зато
в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда  он
говорит, вы узнаете в ном сумасшедшего ч человека. Трудно передать на бумаге
его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем
правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет  на  земле,  об  оконных
решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников.
Получается беспорядочное, нескладное попури из старых,  но  еще  не  допетых
песен.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 47,8 Кб в zip-архиве