Чехов Антон Павлович. Моя жизнь

   Рассказ провинциала
   I
   Управляющий сказал мне:  «Держу вас  только из уважения  к вашему  почтенному
батюшке, а то бы вы у меня  давно полетели». Я ему ответил: «Вы слишком  льстите
мне, ваше превосходительство,  полагая, что я  умею летать». И  потом я  слышал,
как он сказал: «Уберите этого господина, он портит мне нервы».
   Дня через два меня уволили. Итак, за  все время, пока я считаюсь взрослым,  к
великому огорчению  моего  отца,  городского  архитектора,  я  переменил  девять
должностей. Я служил по различным ведомствам, но все эти девять должностей  были
похожи одна на другую, как капли воды: я должен был сидеть, писать, выслушивать
глупые или грубые замечания и ждать, когда меня уволят.
   Отец, когда я  пришел к нему,  сидел глубоко в кресле,  с закрытыми глазами.
Его лицо, тощее, сухое, с  сизым отливом на бритых  местах (лицом он походил на
старого католического органиста), выражало смирение и покорность. Не отвечая  на
мое приветствие и не открывая глаз, он сказал:
   — Если бы моя дорогая жена, а твоя мать была жива, то твоя жизнь была бы  для
нее источником  постоянной  скорби. В  ее  преждевременной смерти  я усматриваю
промысл божий. Прошу тебя, несчастный, — продолжал он, открывая глаза, —  научи,
что мне с тобою делать?
   Прежде, когда  я был  помоложе, мои  родные  и знакомые  знали, чти  со  мною
делать: одни советовали мне поступить в вольноопределяющиеся, другие — в аптеку,
третьи   —   в   телеграф;   теперь   же,   когда мне уже минуло двадцать пять и
показалась даже седина в висках, и когда я побывал уже и в вольноопределяющихся,
и в  фармацевтах,  и на  телеграфе,  все земное  для меня,  казалось,  было уже
исчерпано, и уже мне не советовали, а лишь вздыхали или покачивали головами.
   — Что ты о себе думаешь? — продолжал  отец. — В твои годы молодые люди  имеют
уже прочное общественное  положение, а  ты взгляни на  себя: пролетарий,  нищий,
живешь на шее отца!
   И по обыкновению он стал говорить о том, что теперешние, молодые люди гибнут,
гибнут от  неверия, материализма  и излишнего  самомнения и  что надо  запретить
любительские спектакли,  так  как  они  отвлекают молодых  людей  от  религии  и
обязанностей.
   — Завтра мы  пойдем вместе, и  ты извинишься перед  управляющим и  пообещаешь
ему служить  добросовестно,  —  заключил  он.  — Ни  одного  дня  ты  не  должен
оставаться без общественного положения.
   — Я прошу вас выслушать  меня, — сказал я  угрюмо, не ожидая ничего хорошего
от этого разговора. — То,  что вы называете общественным положением,  составляет
привилегию капитала и образования. Небогатые  же и необразованные люди  добывают
себе кусок хлеба физическим трудом, и я не вижу основания, почему я должен  быть
исключением.
   — Когда ты  начинаешь говорить  о физическом труде,  то это  выходит глупо  и
пошло! —  сказал  отец  с  раздражением.  —  Пойми  ты,  тупой  человек,  пойми,
безмозглая голова, что у тебя, кроме грубой физической силы, есть еще дух божий,
святой огонь, который в высочайшей степени отличает  тебя от осла или от гада  и
приближает к божеству! Этот  огонь добывался тысячи лет  лучшими из людей.  Твой
прадед Полознев, генерал  сражался при  Бородине, дед  твой был  поэт, оратор  и
предводитель дворянства, дядя —  педагог, наконец, я,  твой отец, — архитектор!
Все Полозневы хранили святой огонь для того, чтобы ты погасил его!
   — Надо быть справедливым, — сказал я. — Физический труд несут миллионы людей.
   — И  пускай несут!  Другого они  ничего не  умеют делать!  Физическим  трудом
может заниматься  всякий,  даже  набитый  дурак и  преступник,  этот  труд  есть
отличительное свойство  раба и  варвара, между  тем как  огонь дан  в удел  лишь
немногим!
   Продолжать этот разговор было бесполезно. Отец  обожал себя, и для него  было
убедительно только то, что говорил  он сам. К тому же  я знал очень хорошо, что
это высокомерие, с каким  он отзывался о черном  труде, имело в своем  основании
не столько  соображения  насчет  святого  огня,  сколько  тайный  страх,  что  я
поступлю в рабочие и заставлю  говорить о себе весь  город; главное же, все мои
сверстники давно уже  окончили в университете  и были на хорошей  дороге, и сын
управляющего конторой Государственного банка был уже коллежским асессором, я же,
единственный сын, был  ничем! Продолжать разговор  было бесполезно и неприятно,
но я все сидел и слабо возражал,  надеясь, что меня, наконец, поймут. Ведь  весь
вопрос стоял просто и ясно и только касался способа, как мне добыть кусок хлеба,
но простоты не  видели, а говорили  мне, слащаво округляя фразы,  о Бородине, о
святом огне, о дяде,  забытом поэте, который когда-то  писал плохие и  фальшивые
стихи, грубо  обзывали меня  безмозглою головой  и тупым  человеком. А  как  мне
хотелось, чтобы меня поняли!  Несмотря ни на  что, отца и сестру  я люблю, и  во
мне с детства засела привычка спрашиваться у них, засела так крепко, что я  едва
ли отделаюсь  от нее  когда-нибудь; бываю  я прав  или виноват,  но я  постоянно
боюсь огорчить их, боюсь, что вот у отца от волнения покраснела его тощая шея  и
как бы с ним не сделался удар.
   — Сидеть в  душной комнате,  — проговорил  я, —  переписывать, соперничать  с
пишущею машиной для человека моих лет стыдно и оскорбительно. Может ли тут быть
речь о святом огне!
   — Все-таки это умственный труд, — сказал отец. — Но довольно, прекратим этот
разговор, и  во всяком  случае я  предупреждаю: если  ты не  поступишь опять  на
службу и последуешь своим  презренным наклонностям, то я  и моя дочь лишим  тебя
нашей любви. Я лишу тебя наследства — клянусь истинным богом!
   Совершенно искренно, чтобы  показать всю чистоту  побуждений, какими я хотел
руководиться во всей своей жизни, я сказал:
   —   Вопрос   о   наследстве   для   меня  не представляется важным. Я заранее
отказываюсь от всего.
   Почему-то, совершенно неожиданно для меня,  эти слова сильно оскорбили  отца.
Он весь побагровел.
   — Не смей так разговаривать со  мною, глупец! — крикнул он тонким, визгливым
голосом. — Негодяй! — И быстро и ловко, привычным движением ударил меня по  щеке
раз и другой. — Ты стал забываться!
   В детстве, когда меня бил  отец, я должен был стоять  прямо, руки по швам, и
глядеть ему в лицо. И теперь, когда  он бил меня, я совершенно терялся и,  точно
мое детство все еще продолжалось, вытягивался и старался смотреть прямо в глаза.
Отец мой был стар и  очень худ, но, должно быть,  тонкие мышцы его были крепки,
как ремни, потому что дрался он очень больно.
   Я попятился назад в переднюю,  и тут он схватил  свой зонтик и несколько раз
ударил меня по  голове и  по плечам;  в это  время сестра  отворила из гостиной
дверь, чтобы узнать,  что за  шум, но  тотчас же  с выражением  ужаса и жалости
отвернулась, не сказав в мою защиту ни одного слова.
   Намерение мое не  возвращаться в  канцелярию, а начать  новую рабочую  жизнь,
было во  мне непоколебимо.  Оставалось только  выбрать род  занятия —  и это  не
представлялось особенно трудным, так  как мне казалось, что  я был очень  силен,
вынослив, способен на  самый тяжкий  труд. Мне  предстояла однообразная  рабочая
жизнь с  проголодью,  вонью  и  грубостью  обстановки,  с  постоянною  мыслью  о
заработке и  куске хлеба.  И —  кто знает?  — возвращаясь  с работы  по  Большой
Дворянской, я, быть  может, не  раз еще позавидую  инженеру Должикову,  живущему
умственным трудом, но  теперь думать обо  всех этих будущих  моих невзгодах  мне
было весело.  Когда-то  я мечтал  о  духовной деятельности,  воображая  себя то
учителем, то врачом, то писателем, но мечты так и остались мечтами.  Наклонность
к умственным наслаждениям, — например, к театру и чтению, — у меня была  развита
до страсти, но была ли способность к умственному труду, — не знаю. В гимназии  у
меня было непобедимое отвращение  к греческому языку, так  что меня должны  были
взять из четвертого класса. Долго ходили репетиторы и приготовляли меня в  пятый
класс, потом  я  служил  по  различным ведомствам,  проводя  большую  часть  дня
совершенно праздно, и мне говорили, что это — умственный труд; моя  деятельность
в сфере  учебной и  служебной не  требовала ни  напряжения ума,  ни таланта,  ни
личных способностей, ни  творческого подъема  духа: она была  машинной; а  такой
умственный труд я  ставлю ниже физического,  презираю его и не  думаю, чтобы он
хотя одну минуту мог  служить оправданием праздной,  беззаботной жизни, так как
сам он  не что  иное,  как обман,  один  из видов  той  же праздности.  По  всей
вероятности, настоящего умственного труда я не знал никогда.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 75 Кб в zip-архиве