Чехов Антон Павлович. Крыжовник

   Еще с раннего утра  все небо обложили  дождевые тучи; было  тихо, не жарко  и
скучно, как бывает  в серые  пасмурные дни, когда  над полем  давно уже  нависли
тучи, ждешь дождя, а его нет.  Ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель гимназии
Буркин уже утомились идти, и поле представлялось им бесконечным. Далеко  впереди
еле были  видны ветряные  мельницы села  Мироносицкого, справа  тянулся и  потом
исчезал далеко за селом  ряд холмов, и  оба они знали, что  это берег реки,  там
луга, зеленые ивы,  усадьбы, и если  стать на  один из холмов,  то оттуда  видно
такое же громадное  поле, телеграф  и поезд,  который издали  похож на  ползущую
гусеницу, а  в ясную  погоду оттуда  бывает виден  даже город.  Теперь, в  тихую
погоду, когда вся природа  казалась кроткой и задумчивой,  Иван Иваныч и  Буркин
были проникнуты  любовью к  этому полю,  и оба  думали о  том, как  велика,  как
прекрасна эта страна.
   — В прошлый раз, когда мы были в сарае у старосты Прокофия, — сказал  Буркин,
— вы собирались рассказать какую-то историю.
   — Да, я хотел тогда рассказать про своего брата.
   Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубочку, чтобы начать  рассказывать,
но как раз в это  время пошел дождь. И минут  через пять лил уже сильный  дождь,
обложной, и трудно  было предвидеть,  когда он  кончится. Иван  Иваныч и  Буркин
остановились в раздумье; собаки, уже  мокрые, стояли, поджав хвосты, и  смотрели
на них с умилением.
   — Нам нужно укрыться куда-нибудь, — сказал Буркин.
   — Пойдемте к Алехину. Тут близко.
   — Пойдемте.
   Они свернули в сторону  и шли все  по скошенному полю,  то прямо, то  забирая
направо, пока не вышли  на дорогу. Скоро показались  тополи, сад, потом  красные
крыши амбаров; заблестела  река, и открылся  вид на широкий плес  с мельницей и
белою купальней. Это было Софьино, где жил Алехин.
   Мельница работала,  заглушая  шум дождя;  плотина  дрожала. Тут  около телег
стояли мокрые лошади, понурив  головы, и ходили  люди, накрывшись мешками. Было
сыро, грязно, неуютно, и вид  у плеса был холодный,  злой. Иван иваныч и Буркин
испытывали уже  чувство  мокроты,  нечистоты,  неудобства  во  всем  теле,  ноги
отяжелели от  грязи,  и когда,  пройдя  плотину, они  поднимались  к господским
амбарам, то молчали, точно сердились друг на друга.
   В одном из амбаров шумела  веялка; дверь была открыта  и из нее валила пыль.
На пороге стоял  сам Алехин, мужчина  лет сорока,, высокий,  полный, с  длинными
волосами, похожий больше на  профессора или художника, чем  на помещика. На  нем
была белая, давно не мытая рубаха с веревочным пояском, вместо брюк кальсоны, и
на сапогах тоже  налипли грязь  и солома.  Нос и глаза  были черны  от пыли. Он
узнал Ивана Иваныча и Буркина и, по-видимому, очень обрадовался.
   — Пожалуйте, господа, в дом, — сказал он, улыбаясь. — Я сейчас, сию минуту.
   Дом был большой, двухэтажный. Алехин жил внизу, в двух комнатах со сводами и
с маленькими окнами, где когда-то жили приказчики; тут была обстановка  простая,
и пахло ржаным хлебом, дешевою водкой и сбруей. Наверху же, в парадных комнатах,
он   бывал   редко,   только   когда   приезжали  гости. Ивана Иваныча и Буркина
встретила в доме горничная, молодая женщина,  такая красивая, что они оба  разом
остановились и поглядели друг на друга.
   — Вы не можете  себе представить, как  я рад видеть  вас, господа, —  говорил
Алехин, входя за ними  в переднюю. —  Вот не ожидал! Пелагея,  — обратился он  к
горничной, — дайте гостям переодеться во что-нибудь. Да кстати и я  переоденусь.
Только надо  сначала пойти  помыться, а  то я,  кажется, с  весны не  мылся.  Не
хотите ли, господа, пойти в купальню, а тут пока приготовят.
   Красивая Пелагея, такая деликатная и  на вид такая мягкая, принесла  простыни
и мыло, и Алехин с гостями пошел в купальню.
   — Да, давно я уже не мылся, — говорил он, раздеваясь. — Купальня у меня,  как
видите, хорошая, отец еще строил, но мыться как-то все некогда.
   Он сел на ступеньке и  намылил свои длинные волосы и  шею, и вода около него
стала коричневой.
   — Да, признаюсь… — проговорил Иван иваныч, значительно глядя на его голову.
   — Давно я уже не мылся… —  повторил Алехин конфузливо и еще раз намылился,  и
вода около него стала темно-синей, как чернила.
   Иван Иваныч  вышел наружу,  бросился в  воду  с шумом  и поплыл  под  дождем,
широко взмахивая руками, и от него шли волны, и на волнах качались белые  лилии;
он доплыл до самой середины плеса и  нырнул, и через минуту показался на  другом
месте и поплыл  дальше, и  все нырял,  стараясь достать  дна. «Ах,  боже мой… —
повторял он,  наслаждаясь.  —  Ах,  боже мой…»  Доплыл  до  мельницы,  о  чем-то
поговорил там с мужиками и повернул  назад, и на середине плеса лег, подставляя
свое лицо под  дождь. Буркин  и Алехин  оделись и  собрались уходить,  а он все
плавал и нырял.
   — Ах, боже мой… — говорил он. — Ах, господи помилуй.
   — Будет вам! — крикнул ему Буркин.
   Вернулись в дом. И  только когда в большой  гостиной наверху зажгли лампу,  и
Буркин и Иван Иваныч, одетые в шелковые халаты и теплые туфли, сидели в креслах,
а сам Алехин, умытый,  причесанный, в новом сюртуке,  ходил по гостиной,  видимо
с наслаждением  ощущая  тепло, чистоту,  сухое  платье, легкую  обувь,  и когда
красивая Пелагея,  бесшумно  ступая  по  ковру и  мягко  улыбаясь,  подавала  на
подносе чай  с  вареньем, только  тогда  Иван  Иваныч приступил  к  рассказу,  и
казалось, что его  слушали не одни  только Буркин  и Алехин, но  также старые  и
молодые дамы и военные, спокойно и строго глядевшие из золотых рам.
   — Нас два брата,  — начал он, —  я, Иван Иваныч, и  другой — Николай  Иваныч,
года на два помоложе. Я пошел по  ученой части, стал ветеринаром, а Николай  уже
с девятнадцати лет сидел  в казенной палате. Наш  отец Чимша-Гималайский был  из
кантонистов, но, выслужив офицерский  чин, оставил нам потомственное  дворянство
и именьишко. После его смерти именьишко у  нас оттягали за долги, но, как бы  ни
было, детство мы провели в деревне на воле. Мы, все равно как крестьянские дети,
дни и ночи проводили в поле, в  лесу, стерегли лошадей, драли лыко, ловили  рыбу
и прочее тому подобное… А вы знаете, кто хоть раз в жизни поймал ерша или  видел
осенью перелетных дроздов, как  они в ясные, прохладные  дни носятся стаями  над
деревней, тот уже не  городской житель, и его  до самой смерти будет  потягивать
на волю. Мой брат тосковал в казенной палате. Годы проходили, а он все сидел  на
одном месте,  писал все  те же  бумаги и  думал все  об одном  и том  же, как  в
деревню. И  эта тоска  у него  мало-помалу вылилась  в определенное  желание,  в
мечту купить себе маленькую усадебку где-нибудь на берегу реки или озера.
   Он был добрый, кроткий человек, я  любил его, но этому желанию запереть себя
на всю жизнь в собственную усадьбу я никогда не сочувствовал. Принято  говорить,
что человеку нужно только три  аршина земли. Но ведь  три аршина нужны трупу, а
не   человеку.   И   говорят   также   теперь, что если наша интеллигенция имеет
тяготение к земле и стремится в усадьбы,  то это хорошо. Но ведь эти усадьбы  те
же три аршина земли. Уходить из  города, от борьбы, от житейского шума, уходить
и прятаться у себя в усадьбе — это  не жизнь, это эгоизм, лень, это своего  рода
монашество, но  монашество без  подвига.  Человеку нужно  три аршина  земли, не
усадьба, а весь земной  шар, вся природа,  где на просторе  он мог проявить  все
свойства и особенности свободного духа.

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 9,67 Кб в zip-архиве