Чехов Антон Павлович. Красавицы

   I
   Помню, будучи еще  гимназистом V или  VI класса,  я ехал с  дедушкой из  села
Большой Крепкой,  Донской  области,  в Ростов-на-Дону.  День  был  августовский,
знойный, томительно-скучный. От  жара и сухого,  горячего воздуха, гнавшего нам
навстречу облака пыли, слипались  глаза, сохло во рту;  не хотелось ни  глядеть,
ни говорить, ни думать, и, когда дремавший возница, хохол Карпо, замахиваясь  на
лошадь, хлестал меня кнутом по фуражке, я не протестовал, не издавал ни звука  и
только, очнувшись от  полусна, уныло  и кротко  поглядывал вдаль:  не видать  ли
сквозь пыль  деревни? Кормить  лошадей останавливались  мы в  большом  армянском
селе Бахчи-Салах у  знакомого дедушки богатого  армянина. Никогда в  жизни я  не
видел ничего карикатурнее этого армянина. Представьте себе маленькую,  стриженую
головку с густыми низко  нависшими бровями, с птичьим  носом, с длинными  седыми
усами и с  широким ртом, из  которого торчит длинный  черешневый чубук;  головка
эта неумело приклеена  к тощему,  горбатому туловищу,  одетому в  фантастический
костюм: в куцую  красную куртку и  в широкие ярко-голубые  шаровары; ходила  эта
фигура, расставя ноги и шаркая туфлями,  говорила, не вынимая изо рта чубука, а
держала себя с  чисто армянским достоинством:  не улыбалась, не  пучила глаза  и
старалась обращать на своих гостей как можно меньше внимания.
   В комнатах армянина  не было ни  ветра, ни  пыли, но было  так же  неприятно,
душно и скучно, как в степи и  по дороге. Помню, запыленный и изморенный  зноем,
сидел я  в углу  на  зеленом сундуке.  Некрашенные  деревянные стены,  мебель и
наохренные полы  издавали  запах сухого  дерева,  прижженного солнцем.  Куда ни
взглянешь, всюду  мухи, мухи,  мухи…  Дедушка и  армянин вполголоса  говорили о
попасе, о толоке, об  овцах… Я знал,  что самовар будут  ставить целый час,  что
дедушка будет пить чай не менее часа и потом заляжет спать часа на два, на  три,
что у меня  четверть дня  уйдет на ожидание,  после которого  опять жара,  пыль,
тряские дроги. Я слушал  бормотанье двух голосов, и  мне начинало казаться,  что
армянина, шкап  с посудой,  мух, окна,  в которые  бьет горячее  солнце, я  вижу
давно-давно и перестану  их видеть в  очень далеком будущем,  и мною  овладевала
ненависть к степи, к солнцу, к мухам…
   Хохлушка в платке внесла  поднос с посудой, потом  самовар. Армянин не  спеша
вышел в сени и крикнул:
   — Машя! Ступай наливай чай! Где ты? Машя!
   Послышались торопливые шаги,  и в  комнату вошла девушка  лет шестнадцати,  в
простом ситцевом  платье и  в белом  платочке.  Моя посуду  и наливая  чай,  она
стояла ко мне спиной,  и я заметил только,  что она была тонка  в талии, боса  и
что маленькие голые пятки прикрывались низко опущенными панталонами.
   Хозяин пригласил меня пить  чай. Садясь за стол,  я взглянул в лицо  девушки,
подававшей мне стакан, и  вдруг почувствовал, что точно  ветер пробежал по  моей
душе и  сдунул  с  нее все  впечатления  дня  с  их скукой  и  пылью.  Я увидел
обворожительные черты прекраснейшего  из лиц, какие  когда-либо встречались  мне
наяву и чудились во сне. Передо мною  стояла красавица, и я понял это с  первого
взгляда, как понимаю молнию.
   Я готов  клясться,  что  Маша,  или, как  звал  отец,  Машя,  была  настоящая
красавица, но доказать  этого не умею.  Иногда бывает, что  облака в  беспорядке
толпятся   на   горизонте,   и   солнце,   прячась   за них, красит их и небо во
всевозможные цвета:  в багряный,  оранжевый, золотой,  лиловый,  грязно-розовый;
одно облачко похоже на монаха, другое на  рыбу, третье на турка в чалме.  Зарево
охватило треть неба, блестит  в церковном кресте и  в стеклах господского  дома,
отсвечивает в реке  и в лужах,  дрожит на деревьях; далеко-далеко  на фоне зари
летит куда-то ночевать стая диких уток…  И подпасок, гонящий коров, и  землемер,
едущий в бричке через плотину,  и гуляющие господа — все  глядят на закат и все
до одного находят, что он страшно красив, но  никто не знает и не скажет, в  чем
тут красота.
   Не я один  находил, что  армяночка красива.  Мой дедушка,  восьмидесятилетний
старик, человек крутой, равнодушный к женщинам и красотам природы, целую  минуту
ласково глядел на Машу и спросил:
   — Это ваша дочка, Авет Назарыч?
   — Дочка. Это дочка… — ответил хозяин.
   — Хорошая барышня, — похвалил дедушка.
   Красоту армяночки художник назвал бы классической и строгой. Это была  именно
та красота, созерцание  которой, бог  весть откуда, вселяет  в вас  уверенность,
что вы видите черты правильные,  что волосы, глаза, нос,  рот, шея, грудь и все
движения молодого тела слились  вместе в один  цельный, гармонический аккорд, в
котором природа не ошиблась  ни на одну малейшую  черту; вам кажется  почему-то,
что у  идеально красивой  женщины должен  быть  именно такой  нос, как  у  Маши,
прямой и с  небольшой горбинкой, такие  большие темные глаза,  такие же  длинные
ресницы, такой же томный взгляд,  что ее черные кудрявые  волосы и брови так же
идут к нежному, белому цвету лба и  щек, как зеленый камыш к тихой речке;  белая
шея Маши и  ее молодая грудь  слабо развиты,  но, чтобы суметь  изваять их,  вам
кажется, нужно  обладать  громадным творческим  талантом.  Глядите вы,  и мало-
помалу вам  приходит желание  сказать  Маше что-нибудь  необыкновенно  приятное,
искреннее, красивое, такое же красивое, как она сама.
   Сначала мне  было обидно  и стыдно,  что Машя  не обращает  на меня  никакого
внимания и  смотрит  все  время  вниз; какой-то  особый  воздух,  казалось  мне,
счастливый и гордый, отделял ее от меня и ревниво заслонял от моих взглядов.
   Это оттого, — думал  я, — что  я весь в  пыли, загорел, и  оттого, что я  еще
мальчик».
   Но потом я мало0помалу забыл о себе самом и весь отдался ощущению красоты.  Я
уж не помнил о степной скуке, о  пыли, не слышал жужжанья мух, не понимал  вкуса
чая и только чувствовал, что через стол от меня стоит красивая девушка.
   Ощущал я красоту  как-то странно.  Не желания,  не восторг  и не  наслаждение
возбуждала во мне  Маша, а  тяжелую, хотя и  приятную, грусть.  Эта грусть  была
неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне  было жаль и себя, и дедушки, и
армянина, и самой  армяночки, и  было во  мне такое  чувство, как  будто мы все
четверо потеряли что-то  важное и нужное  для жизни, чего уж  больше никогда не
найдем. Дедушка тоже сгрустнул. Он уж не  говорил о толоке и об овцах, а  молчал
и задумчиво поглядывал на Машу.
   После чаю дедушка лег спать, а я вышел из дому и сел на крылечке. Дом, как  и
все дома в Бахчи-Салах, стоял  на припеке; не было  ни деревьев, ни навесов, ни
теней. Большой двор армянина, поросший лебедой и калачиком, несмотря на  сильный
зной, был оживлен  и полон веселья.  За одним  из невысоких плетней,  там и  сям
пересекавших большой двор, происходила молотьба. Вокруг столба, вбитого в  самую
середку   гумна,   запряженные   в   ряд   и образуя один длинный радиус, бегали
двенадцать лошадей. Возле ходил хохол в  длинной жилетке и в широких  шароварах,
хлопал бичом  и  кричал  таким  тоном, как  будто  хотел  подразнить  лошадей  и
похвастать своею властью над ними:
   — А-а-а, окаянные! А-а-а… нету на вас холеры! Боитесь?

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 7,97 Кб в zip-архиве