Чехов Антон
Павлович. Дуэль
Издательство "Художественная литература", М., 1968.
I
Было восемь часов утра - время, когда офицеры, чиновники и приезжие
обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в павильон
пить кофе или чай. Иван Андреич Лаевский, молодой человек лег двадцати
восьми, худощавый блондин, в фуражке министерства финансов и в туфлях, придя
купаться, застал на берегу много знакомых и между ними своего приятеля,
военного доктора Самойленко.
С большой стриженой головой, без шеи, красный, носастый, с мохнатыми
черными бровями и с седыми бакенами, толстый, обрюзглый, да еще вдобавок с
хриплым армейским басом, этот Самойленко на всякого вновь приезжавшего
производил неприятное впечатление бурбона и хрипуна, но проходило два-три
дня после первого знакомств, и лицо его начинало казаться необыкновенна
добрым, милым и даже красивым. Несмотря на свою неуклюжесть и грубоватый
тон. эго был человек смирный, безгранично добрый, благодушный и
обязательный. Со всеми в городе он был на "ты", всем давал деньги взаймы,
всех лечил, сватал, мирил, устраивал пикники, на которых жарил шашлык и
варил очень вкусную уху из кефалей; всегда он за кого-нибудь хлопотал и
просил и всегда чему-нибудь радовался. По общему мнению, он был безгрешен, и
водились за ним только две слабости: во-первых, он стыдился своей доброты и
старался маскировать ее суровым взглядом и напускною грубостью, и,
во-вторых, он любил, чтобы фельдшера и солдаты называли его вашим
превосходительством, хотя был только статским советником.
- Ответь мне, Александр Давидыч, на один вопрос, - начал Лаевский,
когда оба они, он и Самойленко, вошли в воду по самые плечи. - Положим, ты
полюбил женщину и сошелся с ней; прожил ты с нею, положим, больше двух лет и
потом, как это случается, разлюбил и стал чувствовать, что она для тебя
чужая. Как бы ты поступил в таком случае?
- Очень просто. Иди, матушка, на все четыре стороны - и разговор весь.
- Легко сказать! Но если ей деваться некуда? Женщина она одинокая,
безродная, денег ни гроша, работать не умеет...
- Что ж? Единовременно пятьсот в зубы или двадцать пять помесячно - и
никаких. Очень просто.
- Допустим, что у тебя есть и пятьсот и двадцать пять помесячно, но
женщина, о которой я говорю, интеллигентна и горда. Неужели ты решился бы
предложить ей деньги? И в какой форме?
Самойленко хотел что-то ответить, но в это время большая волна накрыла
их обоих, потом ударилась берег и с шумом покатилась назад по мелким камням.
Приятели вышли на берег и стали одеваться.
- Конечно, мудрено жить с женщиной, если не любишь, - сказал
Самойленко, вытрясая из сапога песок. - Но надо. Ваня, рассуждать по
человечности. Доводись до меня, то я бы к виду ей не показал, что разлюбил,
а жил бы с ней до самой смерти.
Ему вдруг стало стыдно своих слов; он спохватился и сказал:
- А но мне, хоть бы и вовсе баб не было. Ну их к лешему!
Приятели оделись и пошли в павильон. Тут Самойлеико был своим
человеком, и для него имелась даже особая посуда. Каждое утро ему подавали
на подносе чашку кофе, высокий граненый стакан с водою и со льдом и рюмку
коньяку; он сначала выпивал коньяк, потом горячий кофе, потом воду со льдом,
и это, должно быть, было очень вкусно, потому что после питья глаза у него
становились маслеными, он обеими руками разглаживал бакены и говорил, глядя
на море:
- Удивительно великолепный вид!
После долгой ночи, потраченной на невеселые, бесполезные мысли, которые
метали спать и, казалось, усиливали духоту и мрак ночи, Лаевский чувствовал
себя разбитым и вялым. От купанья и кофе ему не стало лучше.
- Будем, Александр Давндыч, продолжать наш разговор, - сказал он. - Я
не буду скрывать и скажу тебе откровенно, как другу: дела мои с Надеждой
Федоровной плохи... очень плохи! Извини, что я посвящаю тебя в свои танцы,
но мне необходимо высказаться.
Самойлоеко, предчувствовавший, о чем будет речь, потупил глаза и
застучал пальцами по столу.
- Я прожил с нею два года и разлюбил... - продолжал Лаевский, - то
есть, вернее, я понял, что никакой любви не было... Эти два года были -
обман.
У Лаевского была привычка во время разговора внимательно осматривать
свои розовые ладони, грызть ногти или мять пальцами манжеты. И теперь он
делал то же самое.
- Я отлично знаю, ты не можешь мне помочь, - сказал он, - но говорю
тебе, потому что для нашего брата неудачника и лишнего человека все спасение
в разговорах. Я должен обобщать каждый свой поступок, я должен находить
объяснение и оправдание своей нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в
литературных типах, в том, например, что мы, дворяне, вырождаемся, и
прочее... В прошлую ночь, например, я утешал себя тем, что все время думал:
ах, как прав Толстой, безжалостно прав! И мне было легче от этого. В самом
деле, брат великий писатель! Что ни говори.
Самойленко, никогда не читавший Толстого и каждый дет, собиравшийся
прочесть его, сконфузился и сказал:
- Да, все писатели пишут из воображения, а он прямо с натуры...
- Боже моя, - вздохнул Лаевский, - до какой степени мы искалечены
цивилизацией! Полюбил я замужнюю женщину; она меня тоже... Вначале у нас
были и поцелуи, и тихие вечера, и клятвы, и Спенсер, и идеалы, и общие
интересы... Какая ложь! Мы бежали, в сущности, от мужа, но лгали себе, что
бежим от пустоты нашей интеллигентной жизни. Будущее наше рисовалось нам
так: вначале на Кавказе, пока мы ознакомимся с местом и людьми, я надену
вицмундир и буду служить, потом же на просторе возьмем себе клок земли,
будем трудиться в поте лица, заведем виноградник, поле и прочее. Если бы
вместо меня был ты или этот твой зоолог фон Корен, то вы, быть может,
прожили бы с Надеждой Федоровной тридцать лет и оставили бы своим
наследникам богатый виноградник и тысячу десятин кукурузы, я же почувствовал
себя банкротом с первого дня. В городе невыносимая жара, скука, безлюдье, а
выйдешь в поле, там под каждым кустом и камнем чудятся фаланги, скорпионы и
змеи, а за нолем горы и пустыня. Чуждые люди, чуждая природа, жалкая
культура - все это, брат, не так легко, как гулять по Невскому в шубе, под
ручку с Надеждой Федоровной и мечтать о теплых краях. Тут нужна борьба не на
жизнь, а на смерть, а какой я боец? Жалкий неврастеник, белоручка... С
первого же дня я понял, что мысли мои о трудовой жизни и винограднике - ни к
черту. Что же касается любви, то я должен тебе сказать, что жить с женщиной,
которая читала Спенсера и пошла для тебя на край света, так же не интересно,
как с любой Анфисой или Акулиной. Так же пахнет утюгом, пудрой и
лекарствами, то же папильотки каждое утро и тот же самообман...
- Без утюга нельзя в хозяйстве, - сказал Самойленко, краснея от того,
что Лаевский говорит с ним так откровенно о знакомой даме. - Ты. Ваня,
сегодня не в духе, я замечаю. Надежда Федоровна женщина прекрасная,
образованная, ты - величайшего ума человек... Конечно, вы не венчаны, -
продолжал Самойленко, оглядываясь на соседние столы, - но ведь это не ваша
вина, и к тому же... надо быть без предрассудков и стоять на уровне
современных идей. Я сам стою за гражданский брак, да... Но, по-моему, если
раз сошлись, то надо жить до самой смерти.
. . .
Скачать и прочитать весь текст - 89,2 Кб в zip-архиве |
|
