Бунин Иван Алексеевич. Сосны

I
   Вечер, тишина занесенного снегом дома, шумная лесная вьюга наружи…
   Утром у нас в  Платоновке умер сотский  Митрофан, а в  сумерках у меня  сидел
священник, опоздавший причастить Митрофана, пил  чай и долго рассказывал о  том,
как много народу померзло в нынешнем году…
   «Чем не сказочный бор?» —  думаю я, прислушиваясь к шуму  леса за окнами и к
высоким жалобным нотам ветра, налетающего вместе с снежными вихрями на крышу.  И
мне представляется путник, который кружится в  наших дебрях и чувствует, что  не
найти ему теперь выхода вовеки.
   — Есть ли  жив-человек в  этих хижинах?  — говорит  он, с  трудом различая в
белой крутящейся мгле Платоновку.
   Но морозный  ветер  захватывает  ему  дыхание,  слепит  снегом,  и  мгновенно
пропадает огонек, который, казалось,  мелькнул сквозь вьюгу.  Да и человечьи ли
это хижины? Не в такой ли  же черной сторожке жила Баба-Яга? «Избушка, избушка,
стань к лесу задом, а ко мне передом! Приюти странника в ночь!..»
   Лежа весь  вечер,  я  представляю  себе, как  пугливо  и  зыбко  мерцают  мои
освещенные окошечки,  такие  одинокие среди  бушующего  леса, с  головы  до ног
поседевшего от вьюги! Дом  стоит у широкой просеки,  в затишье, но когда  ураган
гигантским призраком на  снежных крыльях  проносится над  лесом, сосны,  которые
высоко царят  над всем  окружающим,  отвечают урагану  столь угрюмой  и грозной
октавой, что в  просеке делается страшно.  Снег при этом  бешено и  беспорядочно
мчится по лесу,  непритворенная дверь  в сенцах  с необыкновенной  силой бьет  в
стену, а собаки, которые лежат  в них, утопая в  снегу, как в пуховых постелях,
жалобно взвизгивают сквозь сон, дрожа  крупной дрожью… И мне опять  вспоминается
Митрофан, который ждет могилы в такую мрачную ночь.
   В комнате тепло и тихо. Стекла холодно играют разноцветными огоньками,  точно
мелкими драгоценными камнями. Лежанка  натоплена жарко, а к  шуму и стуку я  так
привык, что могу  не замечать  их. Лампа на  столе горит  ровным сонным  светом.
Ровно, чуть внятно звенит  в ней выгорающий керосин,  монотонно и неясно,  точно
под землей, баюкает кто-то ребенка за стеною  в кухне, — не то сама Федосья,  не
то её Анютка,  которая с малолетства  во всем подражает  своим вечно  вздыхающим
теткам, матери. И,  прислушиваясь к  этому знакомому  с детства  напеву, к  этим
шумам и стукам, весь отдаешься во власть долгого вечера.
   Ходит сон по сеням,
   А дрема по дверям, —
   поет в  душе  жалобная песня,  а  вечер  реет над  головою  неслышною  тенью,
завораживает сонным  звоном  в лампе,  похожим  на замирающее  нытье  комара, и
таинственно дрожит и убегает на одном месте темным волнистым кругом, кинутым  на
потолок лампой.
   Но вот  в сенцах  слышен певучий  визг шагов  по сухому  бархатистому  снегу.
Хлопают двери в  прихожей, и кто-то  топает в пол валенками.  Слышу, как чья-то
рука шарит  по  двери,  ищет скобку,  а  затем  чувствую холод  и  свежий  запах
январской метели, сильный, как запах разрезанного арбуза.
   — Спите? — спрашивает Федосья осторожным шепотом.
   — Нет… А что? Это ты, Федосья?
   — Я-с, — отвечает Федосья, меняя голос на громкий и естественный. — Ай я  вас
разбудила?
   — Нет... Ты что?

. . .

Скачать и прочитать весь текст - 9,79 Кб в zip-архиве